Форум » Литература » ЭТО ИНТЕРЕСНО » Ответить
ЭТО ИНТЕРЕСНО
подруга: http://ca.geocities.com/levitski@rogers.com/indexru.html ЛИЧНО ОЧЕНЬ НРАВИТСЯ СТИЛЬ КАК ПИШЕТ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК. МНОГО СМЕШНОГО, ИНТЕРЕСНОГО И ПОУЧИТЕЛЬНОГО.
marivlada: Я что-то не могу открыть ссылку!
подруга: http://ca.geocities.com/levitski@rogers.com/
Alexa: Я тоже не могу открыть. Ни первую, ни эту. Говорят, что этой ссылки не существует.
Ангелина: подруга У меня тоже не открываются ссылки. Выговор в строжайшей форме. Заинтерсовала народ, а что там - не показывает
маруся: ребята, надо просто ссылку целиком скопировать и вставить в строку браузера. я почитала, очень хорошо молодой человек пишет.
rusalka: Маруся, как все просто оказалось . У меня тоже не получалось, теперь прочитала- действительно, интересно написано
Ангелина: маруся пишет: надо просто ссылку целиком скопировать и вставить в строку браузера Всё получилось, спасибо!
Benedicite: "Двухместное купе" - В.В.Кунин Прочитал залпом. http://lib.aldebaran.ru/author/kunin_vladimir/kunin_vladimir_dvuhmestnoe_kupe/kunin_vladimir_dvuhmestnoe_kupe__0.html Заставляет задуматься. Не советую, а настоятельно рекомендую! Это кинороман, написан в стиле сценария, по мотивам "НОЧЬ С АНГЕЛОМ"(там же)
marivlada: Benedicite!Спасибо за ссылку, вчера начала читать, так до 3 ночи просидела, пока тамошний сайт не заглючил и не предложил мне зайти в другой раз! Мне очень нравится! Пару раз , правда, плакала. Вот Дочитала. Сапсибо Вам за ссылку! Замечательное произведение! Если что-то ещё можете порекомендовать - буду очень рада!
Benedicite: Там и оставайтесь. Иванов и Рабинович, или «Ай гоу ту Хайфа!» - с этого хита времён перестройки и началось моё знакомство с Куниным. "Свлочи" - есть фильм, но книга - сильно. Да у него всё интересно. Нажмите на его Ф.И.О. и перейдёте на главную с его произведениями.
marivlada: Спасибо! Его я конечно же буду читать, но может быть ещё каких то авторов порекомендуете?
Benedicite: Если детектив+приключения, то только БОРИС АКУНИН. В инете не искал, у меня дома полное собрание про Эраста Фандорина. Уверяю вас, это не Донцова. Да даже сравнивать не прилично.
нордал: У разных людей - различное восприятие. Я, прочитав одну вещь Акунина, больше не берусь за него.
Benedicite: нордал , продолжите дальше. Мысль не закончена. Или вы за Донцову обиделись? Постараюсь быть более корректным. Альтернативу Акунину предложите, marivlada ЖДЁТ. Пусть будет выбор. И для всех полезная информация.
marivlada: Benedicite пишет: marivlada ЖДЁТ ага! но , правда пока читаю "про Кысю" так что время есть, а Донцову я читала и довольно много - легко читается , легко воспринимается, но так чтоб перечитывать её много раз - я б не стала .
маруся: нордал пишет: Я, прочитав одну вещь Акунина, больше не берусь за него. А я на литпортале многое у него читала, не только романы, но и пьесы. Мне понравилось, на мой взгляд, интересные интерпретации, того же "Гамлета" взять - как лихо интрига закручена, или вот "Чайка" в восьми вариантах - очень интересный взгляд на классическое произведение.
Benedicite: Тем он и интересен, в частности для меня, что можно поспорить с самим собой. Не все его мысли, вложенные в ума героев, воспринимаются однозначно. И иногда думаешь:- Это не что либо как. Как и не как либо что. Что касательно - относительно, то это безусловно. А каснись дела по существу - ВОТ ТЕБЕ И ПОЖАЛУЙСТА!!!
rusalka: Может быть и не прилично в наше время не прочитать Акунина, но я пока из этого числа (наверно, уже малочисленного). Но когда посмотрела экранизацию, интерес к писателю пропал. А у меня все зависит от настроения. А что Вы порекомендовали бы прочитать? К огромному сожалению, последние годы нет времени читать, поэтому приходится любить осеннее- зимний период, когда тебя свалит простуда. Вот тогда можно оторваться и уже читать запоем! Жаль часто болеть нельзя. Где-то года два назад попал роман Харуки Мураками «К югу от границы, на запад от солнца». Начинала с некоторым опасением, что не пойму японского автора (а раньше довелось читать сборник японских детективов- думала: «Как я далека от этой страны- мне ее не понять!», бросила на середине, решила не мучить ни себя, ни книгу), а здесь- сразу влюбилась в автора. Вот его герой почему-то был мне очень близок. Сюжет, язык, мысли- меня все впечатлило, получала настоящее удовольствие от чтения (болел бы и болел ). Следующие произведения тоже… А прошлой осенью мне предложили Рю Мураками «Дети из камеры хранения». Стиль, настроение совершенно другие, все весьма утрированное, фантастичное, где-то даже неприятное (если можно так сказать – я же не литературный критик- говорю, что чувствовала), но читать было интересно.
Benedicite: http://lib.web-malina.com/getbook.php?bid=1881
rusalka:
Jenny: ДАЙ БОГ! Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть нельзя чуть-чуть распятым. Дай бог не вляпаться во власть и не геройствовать подложно, и быть богатым — но не красть, конечно, если так возможно. Дай бог быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой. Дай бог поменьше рваных ран, когда идет большая драка. Дай бог побольше разных стран, не потеряв своей, однако. Дай бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем. Дай бог, чтобы твоя жена тебя любила даже нищим. Дай бог лжецам замкнуть уста, глас божий слыша в детском крике. Дай бог живым узреть Христа, пусть не в мужском, так в женском лике. Не крест — бескрестье мы несем, а как сгибаемся убого. Чтоб не извериться во всем, Дай бог ну хоть немного Бога! Дай бог всего, всего, всего и сразу всем — чтоб не обидно... Дай бог всего, но лишь того, за что потом не станет стыдно.
Света: Прекрасные стихи Е.Евтушенко.
Jenny: Спасибо. В следующий раз буду указывать автора, я не обратила внимание, торопилась.
Jenny: Новелла Матвеева «Любви моей ты боялся зря…» Любви моей ты боялся зря, - Не так я страшно люблю! Мне было довольно видеть тебя, Встречать улыбку твою. И если ты уходил к другой Или просто был неизвестно где, Мне было довольно того. что твой Плащ висел на гвозде. Когда же наш мимолётный гость. Ты умчался, новой судьбы ища. Мне было довольно того, что гвоздь Остался после плаща. Теченье дней, шелестенье лет, - Туман, ветер и дождь… А в доме событье - страшнее нет: Из стенки вырвали гвоздь! Туман, и ветер, и шум дождя… Теченье дней. шелестенье лет… Мне было довольно, что от гвоздя Остался маленький след. Когда же и след от гвоздя исчез Под кистью старого маляра, - Мне было довольно того, что след Гвоздя был виден - вчера. Любви моей ты боялся зря Не так я страшно люблю! Мне было довольно видеть тебя. Встречать улыбку твою! И в тёплом ветре ловить опять - То скрипок плач, то литавров медь… А что я с этого буду иметь? Того тебе - не понять.
подруга: и Новеллу Матвееву очень люблю и, особенно эту песню...спасибо
marivlada: а я к своему стыду, даже не знала о этой поэтессе, но очень понравилось! Спасибо!
Jenny: А какие стихи вы любите?
marivlada: а мне Цветаева очень нравится ...
Jenny: http://slil.ru/24306181Песня
Benedicite: Не открывается. Похоже там её уже нет.
Базилио: Если б мне была известна Если б мне была известна Вся дальнейшая судьба, Жизнь была б неинтересна, Да и попросту скучна. Если б знал, где упаду я, Я б соломки подстелил. Если б знал, что утону я – Я за буй бы не заплыл. Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. И скучал себе в Сочах. И как Бендер, между прочим, В белых бы ходил штанах.
подруга: Базилио, а чьи стихи-то?
Jenny: Экклесиаст IV. А еще оглянулся я и увидел, сколько несправедливостей творится под солнцем. Угнетенные плачут, а утешить их некому. Притесняют их, и нет им поддержки. 2 И сказал я: Покойник, который уже в могиле Счастливее тех, кто остался жить. 3 Но еще лучше тому, кто вообще не родился И не видел злодеяний, творимых под солнцем. 4 А еще понял я, что талант и удача в трудах вызывают у ближнего зависть. Это тоже бессмысленно, как ловля ветра. 5 Глупец сидит сложа руки и разоряется. 6 Но лучше малая горсть покоя, чем полные пригоршни труда и хлопот. 7 Увидел я и другой пример того, как бессмысленно все под солнцем. 8 Иной человек совсем одинок, и нет у него ни сына, ни брата, а он изнуряет себя трудом, одержимый ненасытной жаждой богатства, и не скажет себе: Для кого я тружусь и лишаю себя радостей жизни? Это тоже нелепо. 9 Двоим лучше, чем одному. Так им легче заработать на жизнь. 10 Если один из них упадет, то другой всегда поможет товарищу встать. Но горе одному, если он споткнется и некому будет его поднять. 11 Если двое вместе лежат, то тепло им, а в одиночку невозможно согреться. 12 Одного всегда одолеть нетрудно, Но двое сумеют постоять за себя, И тройная нить не скоро порвется. 13 Лучше быть бедным, но умным юношей, нежели старым, но глупым царем, уже неспособным прислушиваться к советам, 14 ибо тот и из темницы выйдет в цари, а рожденный царствовать станет нищим. 15 Видел я, как все живое, ликуя, встречает юношу, занявшего место царя. 16 Несметная толпа окружает его, но она же позднее разочаруется в нем. Это тоже бессмысленно, как погоня за ветром. 17 Отправляясь в храм Божий, ступай осторожно. Лучше прийти в послушании, чем приносить жертвы, подобно глупцам, которые сами не ведают, что грешат.
Jenny: III. Всему свое время, и своя пора Назначена каждому делу под небом: 2 Время рождаться и время умирать, Время насаждать и время искоренять, 3 Время убивать и время лечить, Время ломать и время строить, 4 Время плакать и время смеяться, Время горевать и время плясать, 5 Время разбрасывать камни и время собирать камни, Время обнимать и время избегать объятий, 6 Время приобретать и время терять, Время хранить и время выбрасывать, 7 Время рвать и время сшивать, Время молчать и время говорить, 8 Время любить и время ненавидеть, Время войне и время миру.
Benedicite: Нет яств вкуснее лебеды, Нет счастья, если нет беды, Нет роскоши пышней нужды, Нет дружбы пламенней вражды. Нет труса хуже храбреца, Нет линии прямей кольца, Нет твари злее, чем овца, Нет маски лживее лица. Нет дураков глупей смышлёных, Нет мудрецов умней влюблённых. Вот вам признание творца - Лечить есть смысл лишь мертвеца.
Jenny: Песенка о моей жизни А как первая любовь -- она сердце жжет. А вторая любовь -- она к первой льнет. А как третья любовь -- ключ дрожит в замке, ключ дрожит в замке, чемодан в руке. А как первая война -- да ничья вина. А вторая война -- чья-нибудь вина. А как третья война -- лишь моя вина, а моя вина -- она всем видна. А как первый обман -- да на заре туман. А второй обман -- закачался пьян. А как третий обман -- он ночи черней, он ночи черней, он войны страшней.
marivlada: Jenny А кто автор?
нордал: marivlada пишет: А кто автор? Вроде бы Булат Окуджава
marivlada: Спасибо! Надо бы заняться самообразованием, а то пробел большой ...
Jenny: Benedicite пишет: Нет яств вкуснее лебеды, Это Франсуа Вийон ( первый поэт французского Возрождения), а "Песенка о моей жизни" Б. Окуджавы.
marivlada: Спасибо Дженни ! Я Вашими стараниями потихоньку тоже приобщаюсь к поэзии
Jenny:
нордал: marivlada пишет: Надо бы заняться самообразованием, а то пробел большой ... У Вас так много плюсов, что и один минус не помешал бы...
marivlada: нордал пишет: У Вас так много плюсов, что и один минус не помешал бы... Вы мне льстите - минусов у меня и без этого пробела в образовании предостаточно...
Benedicite: Jenny пишет: Это Франсуа Вийон ( первый поэт французского Возрождения) Jenny,охотно вам верю. Набрал в поисковике. Пролистал пока,поставил в избранное. Первое впечатление - моё!!!!!!!Что касается именно этого стихотворения, то всё банально просто.Кстати и здесь вы можете помочь.Стихотворение это и про судьбу выписано мною из книги про крестоносцев - тамплиеров.Было это лет 15 назад. Автора и название забыл. Помню, что главного героя звали........вроде Гийом,про первый поход(или второй). Если владеете информацией по этому вопросу, поделитесь немедленно.Хочется перечитать. От Вийона вот это запало: Я, например, их друг и рад Им службу сослужить любую, И что они мне ни велят, Спешу исполнить, ног не чуя. Кто с ними в прю вступил пустую, Тому хочу внушить я тут Одну лишь истину простую: Их только тронь -- вонять начнут. Ещё раз спасибо.А также заранее за книгу.
Jenny: Benedicite пишет: Если владеете информацией по этому вопросу, поделитесь немедленно.Хочется перечитать Сожалею, но эта книга мне незнакома. А почему Вам "это запало" стих-е ?
Benedicite: Я услышал здесь дух противоречия.
Jenny: Мне кажется, что никакого противоречия тут нет. Он говорит, что он им не друг и объясняет почему: у его господ плохой характер.
Benedicite: Пусть будет так.
Jenny: Ты! Теперь я знаю, ты на свете есть, И каждую минуту Я тобой дышу, тобой живу И во сне, и наяву. Нет! Мне ничего не надо от тебя, Нет, все, чего хочу я — Тенью на твоем мелькнув пути, Несколько шагов пройти. Пройти, не поднимая глаз, Пройти, оставив легкие следы, Пройти хотя бы раз По краешку твоей судьбы. Пусть Любовь совсем короткой будет, пусть, И горькою разлука. Близко от тебя пройти позволь И запомнить голос твой. Ты, Теперь я знаю, ты на свете есть, И все, о чем прошу я — Солнечным лучом мелькни в окне - Вот и все, что нужно мне. Пройти, не поднимая глаз, Пройти, оставив легкие следы, Пройти хотя бы раз По краешку твоей судьбы. ( Дербенев)
Jenny: К Дню Победы Лев Ошанин. ДОРОГИ Эх, дороги... Пыль да туман, Холода, тревоги Да степной бурьян. Знать не можешь Доли своей: Может, крылья сложишь Посреди степей. Вьется пыль под сапогами - степями, полями, - А кругом бушует пламя Да пули свистят. Эх, дороги... Пыль да туман, Холода, тревоги Да степной бурьян. Выстрел грянет, Ворон кружит, Твой дружок в бурьяне Неживой лежит А дорога дальше мчится, пылится, клубится. А кругом земля дымится - Чужая земля! Эх, дороги... Пыль да туман, Холода, тревоги Да степной бурьян. Край сосновый. Солнце встает. У крыльца родного Мать сыночка ждет. И бескрайними путями - степями, полями - Все глядят вослед за нами Родные глаза. Эх, дороги... Пыль да туман, Холода, тревоги Да степной бурьян. Снег ли, ветер Вспомним, друзья. ...Нам дороги эти Позабыть нельзя. Алексей Сурков. Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет Беспощадно, яростно казнить Тех убийц, что рвутся на восток. Кто его посмеет обвинить, Если будет он в бою жесток? ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ... Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою? Пошел солдат в глубоком горе На перекресток двух дорог, Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок. Стоит солдат - и словно комья Застряли в горле у него. Сказал солдат: 'Встречай, Прасковья, Героя - мужа своего. Готовь для гостя угощенье, Накрой в избе широкий стол,- Свой день, свой праздник возвращенья К тебе я праздновать пришел...' Никто солдату не ответил, Никто его не повстречал, И только теплый летний ветер Траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, Раскрыл мешок походный свой, Бутылку горькую поставил На серый камень гробовой: 'Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой: Хотел я выпить за здоровье, А должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, Но не сойтись вовеки нам...' И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам. Он пил - солдат, слуга народа, И с болью в сердце говорил: 'Я шел к тебе четыре года, Я три державы покорил...' Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза не сбывшихся надежд, И на груди его светилась Медаль за город Будапешт. 1945
marivlada: Дженни! Замечательные стихи ! Спасибо!
Benedicite: Jenny пишет: ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ... Марк Бернес её поёт проникновенно.
Jenny: Я тоже стихи всегда пою про себя. (Если это песня)
Benedicite: Это песня.
Jenny: Город золотой муз.Ф.Милано ( XVI век) слова Хвостенко и Волохонского Под небом голубым есть город золотой С прозрачными воротами и яркою звездой, А в городе том сад, все травы да цветы, Гуляют там животные невиданной красы: Одно, как желтый огнегривый лев, Другое вол, исполненный очей, С ними золотой орел небесный, Чей так светел взор незабываемый. А в небе голубом горит одна звезда. Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда. Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят, Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад. Тебя там встретит огнегривый лев, И синий вол, исполненный очей, С ними золотой орел небесный, Чей так светел взор незабываемый.
Jenny: Всем, кто любит Цветаеву ЗАПИСНАЯ КНИЖКА 3 1916—1918 Жизнь или ставит между нами ледяной столик кофейни или сажает нас в одно кресло. Отсутствие человеческой обстановки. (Круглый стол в столовой.) ______ Душа — это сопротивление. ______ Душа, это парус. Ветер — жизнь. ______ Аля: — «Марина! Что мне делать? Я не хочу за мужчину выйти замуж!» ______ — «Марина! Если бы я вышла замуж за М<ироно>ва, вдруг я сразу — когда он еще спал бы — вышла замуж за другого? — Правда, глупо? — И он проснулся бы и увидел, что никого нет.— Только он и кухарка». 14-го дeк<aбpя> 1917г. Аля молится: -«Спаси, Господи, и помилуй: нищих, Андерсена...» ______ Слово — вторая плоть человека. Триединство: душа, тело, слово. Поэтому — совершенен только поэт. ______ Голос: совсем душа и почти тело. ______ У поэта одна душа и два тела. (1?ое — слово.) Трагически, если любишь только первое. ______ 186 Мне иногда хочется так сказать: — «Удельный вес такого-то слова»… ______ Почему я всех целую? Нельзя сказать: «Вы мне не нравитесь». Ведь мне-то «Вы», а ему-то «я»,—- всё, что он имеет! ______ — У Вас нет соперников: я — после Ваших губ — могу льститься только на душ и, а все они меньше Вашей! У меня есть соперники: Вы — после моей души — можете льститься только на губы, а у скольких они лучше, чем у меня! ______ Я люблю две веши, Вас — и Любовь. ______ Я люблю одно: Вас, потому что Вы, это вся любовь. ______ — А зачем тогда рветесь к другому? — — Оттого что, оттого что…— ______ Моя любовь к другим, (вне одного), это избыток любви, обыкновенно идущий к Богу. ______ Насыщенный раствор. Вода не может растворить больше. Таков закон. Вы — насыщенный мною раствор. Я же — бездонный чан. — Любите! Любите! ______ Любовь: я счастлива сначала тем, что я люблю, потом уже тем, что меня любят. Очарование: второе на первом месте, иногда только второе. ______ 187 Нужно научиться (мне) жить любовным настоящим человека, как его любовным прошлым. ______ Соперник всегда - или бог (молишься) — или дурак (даже не презираешь.) ______ 16-го дeк<aбpя> 1917 г., бледный рассвет. Аля: — «Какой темный, слабый, жалкий свет! Как мне грустно, когда гудят поезда в таких временах!» ______ 18-го дeк<aбpя> 1917г. Антокольский:— «У Господа был Иуда. А кто же у Дьявола— Иуда?» Я: — «Это, конечно, будет женщина. Дьявол ее полюбит, и она захочет вернуть его к Богу — и вернет.» Антокольский: — «А она застрелится.— Но я утверждаю, что это будетмужчина.» Я: — «Мужчина? Как может мужчина предать Дьявола? У него же нет никакого доступа к Дьяволу, он Дьяволу не нужен, какое дело Дьяволу до мужчин? Дьявол сам мужчина. Дьявол — это вся мужественность. Дьявола можно соблазнить только любовью, т. е. женщиной.» Антокольский: — «И найдется мужчина, который припишет себе честь этого завоевания.» Я: — «И знаете, как это будет? Женщина полюбит Дьявола — а ее полюбит мужчина. Он придет к ней и скажет: — Ты его любишь, неужели тебе его не жаль? Ведь ему плохо, верни его к Богу.— И она вернет…» Антокольский: — « И разлюбит.» Я: —- «Нет, она не разлюбит! Он ее разлюбит, п<отому> ч<то> теперь у него Бог, она ему больше не нужна.— И бросится к тому.» А<нтоколь>ский: — «И, смотря в его глаза, увидит, что всё те же глаза, и что она сама побеждена — Дьяволом.» Я: — «Но был же час, когда Дьявол был побежден,— час. когда он вернулся к Богу.» 188 Антокольский: — «И предал его — мужчина!» Я: — «Ах, я говорю о любовной драме!» А<нтоколь>ский: — «А я говорю об имени, которое останется скрижалях.» ______ Я: — «Женщина невинна (что я делала? я только любила!),— орудие, медиум». А<нтоколь>ский: — «Женщина — не только орудие Дьявола, орудие Бога, и единственное их орудие». Я: — «А мужчина виновен.» А<нтоколь>ский: — «Да, но если только представить, что Дьявол и Бог — женщины, у мужчины тоже остается только эта прекрасная реплика: „Я только любила“». ______ Я: — «Женщина — одержимая. Женщина идет по пути вздоха.» А<нтоколь>ский: — «А мужчина хочет — так: (Протянутая рука.— Прыжок.) Я: — «Женщина идет по пути вздоха. Женщина, это вздох. Мужчина,— это жест, (Какое безобразное слово «мужчина»!) Мужчина никогда не хочет первый. Если мужчина захотел, женщина уже хочет.» А<нтоколь >ский: — «А что же мы сделаем с трагической любовью? — Когда женщина — действительно — не хочет?» Я: — «Значит, она хотела — одну секундочку! — и расхотела! Значит, не она хотела, а какая-нибудь рядом. А тот ошибся. Ошибся дверью.» ______ Я, робко: — «А<нтоколь>ский, можно ли назвать то, что мы сейчас делаем — мыслью?» А<нтоколь>ский, еще более робко: — «Это — вселенское дело. То же самое, что сидеть в облаках и править миром.» Я: — «Вы знаете, наш разговор напоминает мне комедии Уйальда.» А<нтоколь>ский:—«Только — русского Уйальда. Там бридж, и хоккей, и сэндвичи…» Я: — «А у нас натощак и в нетопленой комнате.» _____ А<нтоколь>ский: — «Нам необходим стенограф или, по крайней мере, пустая граммофонная пластинка.» 189 Я: - «Я выучусь стенографии. Это необходимо, когда в комнате Вы и я.» А<нтокольс>кий: — «А сколько времени на это убьешь! Еще разучишься вести такие диалоги и придется тогда стенографировать речи Викжелей и Центросахаров!» ____ Я, возвращаясь к прежнему разговору: — «А Вам не странно, что их — четыре? — Две пары.— Нужно кого-нибудь выбросить.— Впрочем, я забываю, что это трое мужчин — и одна женщина — значит три соперника.» А<нтоколь>ский: — «Значит, двух пар все-таки не получается.— А женщина скажет так: нас было четверо.— Я и они.—» _____ А<нтоколь>ский: — «Неужели Вы думаете, что в С. Р. Д.Республике не поймут Ваших стихов? О, какое сейчас время для стихов! — Выйдешь на улицу, и первый встречный поймет!» _____ Я: — «У Розанова есть книга: Люди Лунного Света. Только он берет ее как пол, а я беру ее как дух.— Она идет под знаком Дианы.» А<нтоколь>ский: -«А ведь Диана дала обет безбрачия.—Значит, Кармен — весталка?» А<нтоколь>ский: — «Диана. Двойственная двственность.» Я: —«Иоанна д'Арк, Диана, одна раса.» _____ А<нтоколь>ский — о Розанове: «Только Розанов подошел к духу через кровь, Вы же к крови — через дух. Но для обоих дух и кровь — одно.» _____ А<нтоколъ>ский: — «Что такое отцовство?» Я: — «Отцовства вообще нету. Есть материнство — стихия — Мать — большое М.» А<нтоколъ>ский: — «А отцовство — большое О т. е. нуль.» _____ 190 Я: — «Стихи, это Wachtraumen» {Вахта мечты (нем.)} _____ А<нтоколь>ский: — «Врут сказал: Я Цезаря любил, но Рим я любил больше Цезаря, и поэтому я убил Цезаря.» Продолжим: — «Рим я любил, но себя я люблю больше Рима, поэтому…» (Нерон, Герострат.) _____ Н<икодим>— Мужчина, это дух. Дьявол и Бог борются из-за мужчины посредством женщины. Дьяволу и Богу — дело только до мужчины.» _____ Клятвы крылаты. _____ А<нтоколь>ский: — «Любить Мадонну — всё равно, что застраховаться от кредиторов.» _____ — «Любовь к будущему — Отцовство.» _____ Я, смеясь: — «Вы любите Чуму?» А<нтоколь>ский, молниеносно: — «Ради пира». _____ Я: — «Восторг ко всему, что не скептицизм, и скептицизм ко всему, что не восторг.» _____ Я: — «А<нтоколь>ский, Вы бы хотели, чтобы Вас звали Урия?» А<нтоколь>ский: — «Уж лучше —- Фурия.» _____ 191 Кронпринц, вТиргартене, перед львиной клеткой: — «Ganz der Papa!» {Вылитый папа! (нем.)} _____ А<нтоколь>ский, об Иоанне д'Арк: — «А Королю совсем не нужно царства, он хочет то, что больше царства: Иоанну, А ей до него нет никакого дела.— «Нет, ты должен быть Королем! Иди на царство!» — как говорят: — «Иди в гимназию!» _____ — «Не правда ли, Голос, к<отор>ый слышала Иоанна — мужской? Не Богоматери!» _____ — Королева Виктория — парламент — скороходы — поезда, пролетающие по Бельгии — ночью — мимо красных доменных печей. _____ 22-го дeк<aбpя> 1917 г. Одни продают себя за деньги, я за стихи (душу). _____ Юнга, юнга, юнга мой, Юнга, морской службы юнкер! _____ 23-го дек<aбpя> 1917 г. Кто-то — мне: «Вы человек столько же наслаждения, как подвига». (Неверно.) _____ Предательство уже указывает на любовь. Нельзя предать знакомого. _____ 192 Сочельник 1917 г. — «Вы не знаете бытовой жизни: это сплошной несчастный случай!» _____ — «Это не демонизм, я обижен за демонизм!» _____ Я: — «Демонизм — одержимость собственной душой.» Собеседник: —«Оболыценность собственной душой.» _____ 26-го дек<абря> 1917 г. «Man soll das Leben?. wie die Frau den ungeliebten Mann, ubcr sich ergehen lassen.» {«Жизнь надо перетерпеть, как женщина — нелюбимого мужчину» (нем.)} <Pyкой С. Я. Эфрона:> У одних — серлие-пламя У других — воткнутый в грудь нож Одни набирают воздух полной грудью и как мехами раздувают свое пламя. Другие вздохнут чуть, чуть и скрючившись кричат от боли. _____ Висла — пароход — низкие холмы — дом с гербом — каменная ограда — дорога — еврейское кладбище. А потом — обратно на пароход — весело — вокзал — Берлин — кафэ — музыка… _____ С<ережа>: — «Мариночка, у Вас рука, как икона Нечаянной Радости.» _____ 193 «Творить золотую краску». (Выражение старинных иконописцев.) _____ Архангел Михаил с радугой. _____ 1918 г. Он умел целовать собаку, как женщину, и женщину, как собаку. <Далее несколько страниц в тетради оставлены незаполненными, несколько листов вырезано.> _____ У меня совсем нет досуга Вам писать,— а столько нужно! Вся тетрадь исчеркана пометками <не дописано, в этом месте между листами положен синий подснежник; далее оставлены незаполненными несколько страниц, вырваны два двойных листа> <Осень1923г> Начин<аю> письмо со скром<ного> треб<ования>. Р<одзевич> мне нужно — чудо. Я сейч<ас> соверш<енно> разб<ита> и Вам предст<оят> чудовищ<ные> трудн<ости>.— Не боюсь! — Нет, бойтесь. Мы люди чужих пород. Я, поним<ая> Вас, до глуб<ины> — не приним<аю>, Вы приним<ая> меня, до глубины — не поним<аете>. Вы вер<ите> мне в кред<ит>, Вы заст<али> меня в час огромн<ой> душевн<ой> разб<итости>.— Бывает! — И челов<ек>, если не сде<лает> для меня чуда, для меня нич<его> не сдел<ает>. А чудо вот в чем: мне нуж<ен> дом, дом для кажд<ой> моей тоски, для кажд<ого> м<оего> безум<ия>, для голос<а> кажд<ой> фабр<ичной> трубы во мне, мне нужна бескон<ечная> бережн<ость> и одновр<еменно> созн<ание> силы другого, дающая нам покой. Р<одзевич>, будя во мне мою женск<ую> сущн<остъ>, знаете, что Вы будите: мою тос<ку>, мою слаб<ость>, мои метания, мою безудерж<ность>, всю стихию и весь хаос. Вы вм<есто> цельн<ой> сильн<ой> стр<астной> сущ<ности> получ<или> в руки концы без нач<ал> и нач<ла> без концов, целую огромн<ую> смуту, некую такую разноголо<сицу>, что — прост<ите>! — выдерж<ат> ли: уши, руки, душа? 194 Дитя родн<ое>. приди В<ы> ко мне в др<угой> час (?) Вы бы заст<али> меня др<угой>, но сейч<ас> я после огромн<ого> срыва, не смейт<есь>, де<ло> не в Х и в Игр<еке>, дело во мне. И вот,— оцен<ите> полож<ение>! — я у Вас прошу уверен<ности>. То же самое, что ид<ти> Я, не увер<енная> ни в чем, кроме себя, у Вас, неувер<енного> вообще ни в чем Вы не в тот час пр<ишли> ко мне, мне сейч<ас> всё — слишк<ом> больно, живая рана. Болев<ая> восприимч<ивость> (способн<ость> страдать) у меня вообще чудов<ищная>, сейч<ас> я растравл<ена>, я на ту карту пост<авила> всю свою душу. Знаете, в химии — насыщ<енный> раств<ор>. Так вот, насыщ<енный> раство<р> горечи. Слуш<айте> вним<ательно>: будь я сейчас собой, т. е. Ахилл<есом>, я бы с рад<остью> вплыла в этот нов<ый> бой, сейчас я — живое мясо, места жив<ого> нет! Всяк<ое> невн<имание>, всяк<ая> зан<оза> всё, в естеств<енное> врем<я> души — <пропуск одного слова>, сейч<ас> для меня немыслим<ы>. Я перестрадала и б<ольше> не могу. Еще не поздно, друж<очек> родн<ой>, останов<иться>. Ну, встр<етились>, ну, постояли рядом — быв<ает>! — не дайте мне ввык-н<уться> и не ввык<айтесь> сами.— Переболит! — Я, в так<ом> со-ст<оянии>, как сейч<ас>, слиш<ком> трудн<ая> рад<ость>, больше тр<удность>, чем рад<ость>, мне нужен врач души, а не — друг. Ну, подум<айте> себя в такой роли: утеш<ать>, дышать, убаюкив<ать>, няньчиться,— а ребен<ок> (душа!) непонят<ный> и дик<ий> и сам не зн<ает> чего хочет и сам не зн<ает> отчего плач<ет>, и прос<ит> луну с небес и сердце из груди.—- Весело? — О, я не преувели<чиваю>, я очень точна, не улыб<айтесь> торже-ств<ующе>: слова! справимся! — больше всего я В<ам> верю, когда я с В<ами> ближе всего: рука в руку, а этих средств убежд<ения> у Вас не будет — ввиду всей жизни! <Далее две страницы не заполнены.> Милый друг, Сейчас идут самые ужасные дни моей жизни и Вам нужно переродиться, чтобы меня внутренне не утерять. Я разорвана пополам. Меня нет. Есть трещина, только ее и слышу. Моя вина (фурии совести во мне!) началась с секунды его боли, пока он не знал — я НЕ была виновата. (Право на свою душу и ее отдельную жизнь.) 195 Все эти дни я неустанно боролась в себе за Вас, я Вас у фурий отстояла, дальнейшее — дело Вашей СИЛЫ. Это моя единственная надежда. Вся моя надежна на Вас, я сейчас выбыли из строя, во мне живого места нет, только боль. Так жить нельзя, я и не живу. <Далее до конца тетради несколько страниц не заполнены.>
rusalka: Всего лишь "записная книжка", а - поэзия... Спасибо, Дженни. И хотя я не большой ценитель поэзии, получила большое удовольствие от этой прозы (действительно, трудно назвать "прозой")
Jenny: rusalka если будет интересно можно почитать здесь http://www.tsvetayeva.com/prose/pr_3zap_6.php
rusalka: Спасибо (уже сохранила в избранном)
Jenny: Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, Начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, Задумаюсь вновь и, как нанятый, жизнь истолковываю И вновь прихожу к невозможности истолковать. Припев: Сережка ольховая, легкая, будто пуховая. Но сдунешь ее - все окажется в мире не так. И, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая, Когда в ней ничего не похоже на просто пустяк. Сережка ольховая выше любого пророчества. Тот станет другим, кто тихонько ее разломил. Пусть нам не дано изменить все немедля, как хочется. Когда изменяемся мы, изменяется мир. Припев: Яснеет душа, переменами неозлобимая. Друзей, непонявших и даже предавших - прости. Прости и пойми, если даже разлюбит любимая, Сережкой ольховой с ладони ее отпусти. Rusalke...
rusalka: Дженни, спасибо. Вы угадываете настроение
Jenny: Я обязательно найду что-нибудь интересное еще. Пока мало времени. У нас очень жарко, ходим плавать. "Сережа ольховая"- это на стихи Евтушенко. Стихотворение длиннее, чем песня. А настроение меняется. Сегодня черная полосочка, завтра белая. Тебе желаю только белой!!!
rusalka: Настроение сегодня солнечное и тебе, Дженни, желаю . Картинку сделала заставкой- уж очень понравилась, спасибо. Хороших выходных!
Jenny: Да, я совсем забыла, видела фотографию. Super! Ну, будем сиять! Помнишь? " Ты думаешь сиять легко? Пойди, попробуй!"(М)
Jenny: Андрей Вознесенский (Строфы века) Евгений Евтушенко Род. в Москве. Сын московского гидроинженера. Из одного двора с Андреем Тарковским. В 1957 году окончил Московский архитектурный институт и отметил это окончание такими стихами: "Прощай, архитектура! Пылайте широко, коровники в амурах, сортиры в рококо!" Он не вошел в поэзию, а взорвался в ней, как салютная гроздь, рассыпаясь разноцветными метафорами. Если я начинал печататься с очень плохих стихов, лишь постепенно вырабатывая свою поэтику, то Вознесенский появился с поэтикой, уже сконструированной. Попав в море русской поэзии, он сразу поплыл баттерфляем, а его ученические барахтанья остались читателям неизвестны. В ранней юности он ходил на дачу к Пастернаку, показывал ему свои стихи. Но генезис его поэтики - это вовсе не божественный бормот Пастернака, а синкопы американского джаза, смешанные с русским переплясом, цветаевские ритмы и кирсановские рифмы, логически-конструктивное мышление архитектора-профессионала: коктейль, казалось бы, несовместимый. Но все это вместе и стало уникальным поэтическим явлением, которое мы называем одним словом: "Вознесенский". Одна из его первых книг не случайно называется "Мозаика". Его собственная мозаичность и помогла ему, может быть, лучше всех других русских поэтов почувствовать ритмику самой мозаичной в мире страны - США, которую он перепутал с Россией так, что трудно разобрать, где Мэрлин Монро, где Майя Плисецкая. Во главу угла он поставил метафору, назвав ее "мотором формы". Катаев назвал поэзию Вознесенского "депо метафор". Его ранние метафоры ошеломляли: "по липу проносятся очи, как буксующий мотоцикл", "мой кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир", "и из псов, как из зажигалок, светят тихие языки", но иногда шокировали: "чайка - плавки бога". После Маяковского в русской поэзии не было такой метафорической Ниагары. У Вознесенского с ранней юности было много противников, но никто не мог отнять того, что он создал свой стиль, свой ритм. Особенно ему удавалась неожиданно укороченная рифмующаяся строка, то растягивание ритма, то его усечение. Вознесенский был одним из первых поэтов нашего поколения, кто "прорубил окно в Европу" и в Америку, выступая с поэтическими чтениями. От восторженных юношеских нот: "Долой Рафаэля, да здравствует Рубенс!", от игры аллитерациями и рифмами он перешел и к более горестным настроениям: "нам, как аппендицит, поудалили стыд", "все прогрессы реакционны, если рушится человек". Для всего этого были биографические основания. В 1963 году на встрече с интеллигенцией в Кремле Хрущев подверг Вознесенского всяческим оскорблениям, крича ему: "Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский!" Однако, несмотря на временные опалы, стихи Вознесенского продолжали издаваться, и тиражи его книг доросли до 200 тысяч. По его стихам были поставлены спектакли "Антимиры" в 1964-м Театром на Таганке и "Авось" в театре Ленинского комсомола. Вознесенский был первым писателем из нашего поколения, получившим Государственную премию (1978). Перу Вознесенского принадлежат многие эссе, где он рассказывает о своих встречах с Генри Муром, Пикассо, Сартром и другими крупными художниками XX века. Вознесенский - почетный член американской Академии искусств.
Jenny: Ангел стань человеком, Подними меня ангел с колен. Тебе трепет сердечный неведом, Поцелуй меня в губы скорей, Твоим девичьим векам Я открою запретнейший свет, Глупый ангел шестнадцатилетний, Иностранка испуганных лет. Я тебе расскажу о России, Где злодействует соловей, Сжатый страшной любовной силой, Как серебряный силомер. Образ матери чудотворной От стены наклонился в пруд, Белоснежные контрфорсы, Словно лошади воду пьют. Ты узнаешь земные - божество, и тоску, и любовь, Я тебе расскажу о России, Я тебя посвящаю в любовь!!
Jenny: Душой я бешено устал! Точно тайный горб На груди таскаю. Тоска какая ! Будто что-то случилось или случится Ниже горла высасывает ключицы ... Российская империя - тюрьма, Но за границей та же кутерьма. Родилось рано наше поколение, Чужда чужбина нам и скучен дом, Расформированное поколение Мы в одиночку к истине бредем. Чего ищу ? Чего-то свежего Земли старые - старый сифилис. Начинают театры с вешалок, Начинаются царства с виселиц. Земли новые - табула раса. Расселю там новую расу. Третий мир без деньги и петли ... Ни республики, ни короны ! Где земли золотое лоно Как по золоту пишут иконы Будут лики людей светлы !.. Смешно с всемирной тупостью бороться - Свобода потеряла первородство. Её нет ни здесь, ни там ... Куда же плыть ? Не знаю, капитан ...
Jenny: ХУДОЖНИК И МОДЕЛЬ Ты кричишь, что я твой изувер, и, от ненависти хорошея, изгибаешь, как дерзкая зверь, голубой позвоночник и шею. Недостойную фразу твою не стерплю, побледнею от вздору. Но тебя я боготворю. И тебе стать другой не позволю. Эй, послушай! Покуда я жив, жив покуда, будет люд тебе в храмах служить, на тебя молясь, на паскуду.
Jenny: Ты поставила лучшие годы, я — талант. Нас с тобой секунданты угодливо Развели. Ты — лихой дуэлянт! Получив твою меткую ярость, пошатнусь и скажу, как актер, что я с бабами не стреляюсь, из-за бабы — другой разговор. Из-за той, что вбегала в июле, что возлюбленной называл, что сейчас соловьиною пулей убиваешь во мне наповал!
Jenny: Пешим ковбоем пишу по обоям. В рифмах мой дом. Когда Тебе плохо – плохо обоим – двое в одном. Мы вне общественного участья век проживем. Только вдвоем причащаемся счастьем, только вдвоем. Не помяну Тебя в пошлых диспутах и в интервью. Всех продаю. Твое имя единственное не оскверню. Мысль изреченная, ставшая ложью, сгубит себя. Имя Твое холодит, точно ложечка из серебра. Разве поймет зарубежная клиника наш жилой стих – эти каракули, стенную клинопись, стих для двоих?! Жалко не жизни – проститься с пространством, взятым внаем. Страшно – придется с Тобою расстаться, быть не вдвоем. Сволочью ль стану, волком ли стану – пусть брешут псы. Наша любовь – оглашенная тайна. Не для попсы.
marivlada: Jenny прекрасные стихи! Спасибо!
Benedicite: Алексей Куцевич. Кризис очередного возраста Восклицание глаза сменилось вопросом. А вопросы менялись, остался лишь смысл. Вопросы сползали и капали с носа На календарную летопись чисел. Холодно. Даже в июне мне холодно – Я годовым обрастаю кольцом. Сердце тревожным предчувствием сковано… Холодно. Месяц смеётся в лицо. Пожили. Сколько ни било судьбою, но пожили, Нервно смеясь над шальными удачами. Нажили – есть то, что наше. Так можно ли? Надо ли? «Вещи в себе», мы собой озадачены. «Мы» - Это я и моё подсознание. (Знание…) В памяти, словно открытки – Отрывки из жизни моей. Осязание Знания прошлого – словно улитки, Той самой, на склоне. (А, может, и возле.) - Смотрите! Смотрите! Я - воздух, я - воздух! Я - небо! Я - месяц! Я - сосны! Я - звёзды!.. В каком направлении выдержан возраст? От жизни до смерти? Сквозь тернии – в космос? От истины – к храму? От знаний – к абсурду? Газеты. Диваны. Седеющий волос. Разбитые нервы. Наборы посуды. Подруги. Приятели. Блудная муза. Союзы. Альянсы. Поникшие плечи… И свечи. (Потом я не буду обузой. Останется дым и беспомощный вечер.) Как прежде, уже никогда я не буду как прежде. Из прошлого – тысячи ликов наружу. Там, в прошлом, я был благодарен надежде. Я был…. Я был младше. И, может быть, лучше.
Benedicite: В. Высоцкий «Водой наполненные горсти...» Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести — Впрок пили воду черногорцы И жили впрок до тридцати. А умирать почётно было — Средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов. А им прожить хотелось до' ста — До жизни жадным, — век с лихвой В краю, где гор и неба — вдосталь, И моря — тоже — с головой. Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти... Но проживали черногорцы Свой долгий век до тридцати. И жёны их водой помянут, И прячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур И заливали очаги, И молча лили слёзы в тра'ву, Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, Как плодородная земля, За ними вслед чернели горы, Себя огнём испепеля. То было истинное мщенье — Бессмысленно себя не жгут — Людей и гор самосожженье Как несогласие и бунт. И пять веков, как божьи кары, Как мести сына за отца, Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою — всегда в чести. Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати.
marivlada: Будьте добры Будьте Добры Я был совсем маленьким когда у нас в доме появился телефон- один из первых телефонов в нашем городе. Помните такие большие громоздкие ящики-аппараты? Я был еще слишком мал ростом чтобы дотянуться до блестящей трубки, висевшей на стене, и всегда зачарованно смотрел как мои родители разговаривали по телефону. Позже я догадалася, что внутри этой удивительной трубки сидит человечек, которого зовут: Оператор, Будьте Добры. И не было на свете такой вещи, которой бы человечек не знал. Оператор, Будьте Добры знала все- от телефонных номеров соседей до расписания поездов. Мой первый опыт общения с этим джином в бутылке произошел когда я был один дома и ударил палец молотком. Плакать не имело смысла, потому что дома никого не было, чтобы меня пожалеть. Но боль была сильной. И тогда я приставил стул к телефонной трубке, висящей стене. -Оператор, Будьте Добры. -Слушаю. -Знаете, я ударил палец... молотком..... И тогда я заплакал, потому что у меня появился слушатель. -Мама дома? -спросила Оператор, Будьте Добры. -Нет никого, - пробормотал я. -Кровь идет?- спросил голос. -Нет, просто болит очень. -Есть лед в доме? -Да. -Сможешь открыть ящик со льдом? -Да. -Приложи кусочек льда к пальцу, -посоветовал голос. После этого случая я звонил Оператору, Будьте Добры по любому случаю. Я просил помочь сделать уроки и узнавал у нее чем кормить хомячка. Однажды, наша канарейка умерла. Я сразу позвонил Оператору, Будьте Добры и сообщил ей эту печальную новость. Она пыталась успокоить меня, но я был неутешен и спросил: - Почему так должно быть, что красивая птичка, которая приносила столько радости нашей семье своим пением- должна была умереть и превратиться в маленький комок, покрытый перьями, лежащий на дне клетки? -Пол, -сказала она тихо, - Всегда помни: есть другие миры где можно петь. И я как то сразу успокоился. На следующий день я позвонил как ни в чем не бывало и спросил как пишется слово fix. Когда мне исполнилось 9, мы переехали в другой город. Я скучал по Оператору, Будьте Добры и часто вспоминал о ней, но этот голос принадлежал старому громоздкому телефонному аппарату в моем прежнем доме и никак не ассоциировался у меня с новеньким блестящим телефоном на столике в холле. Подростком, я тоже не забывал о ней: память о защищенности, которую давали мне эти диалоги, помогали мне в моменты недоумения и растерянности. Уже взрослым я смог оценить сколько терпения и такта она проявляла, беседуя с малышом. Через несколько лет, после окончания колледжа, я был проездом в своем родном городе. У меня было всего полчаса до пересадки на самолет. Не думая, я подошел к телефону-автомату и набрал номер: Удивительно, ее голос, такой знакомый, ответил. И тогда я спросил: -Не подскажете ли как пишется слово fix? Сначала - длинная пауза. Затем последовал ответ, спокойный и мягкий, как всегда: - Думаю, что твой палец уже зажил к этому времени. Я засмеялся: - О, это действительно вы! Интересно, догадывались ли вы как много значили для меня наши разговоры! -А мне интересно,- она сказала,- или ты знал как много твои звонки значили для меня. У меня никогда не было детей и твои звонки были для меня такой радостью. И тогда я рассказал ей как часто вспоминал о ней все эти годы и спросил можно ли нам будет повидаться, когда я приеду в город опять. -Конечно, -ответила она,- Просто позвони и позови Салли. Через три месяца я опять был проездом в этом городе. Мне ответил другой, незнакомый голос: -Оператор. Я попросил позвать Салли. -Вы ее друг? -спросил голос. -Да, очень старый друг, - ответил я. -Мне очень жаль, но Салли умерла несколько недель назад. Прежде чем я успел повесить трубку, она сказала:- -Подождите минутку. Вас зовут Пол? -Да -Если так, то Салли оставила записку для вас, на тот случай если вы позвоните... Разрешите мне прочитать ее вам? Так... в записке сказано: "Напомни ему, что есть другие миры, в которых можно петь. Он поймет. Я поблагодарил ее и повесил трубку."
Benedicite: Почему- то подумалось, что доброта - это диагноз. Мы только стараемся и хотим быть добрыми. А на самом деле держим в уме, что на добре далеко не уедешь - и съедят, и подставят, и сядут, и погонять будут. Хороший рассказ.
Benedicite: Русалка!!!!!!!!!! Но,,,,,,,, предполагаю, что имя (настоящее твоё ) созвучнее твоему образу, стилю и образу, в который мама с папой вложили усилия и старания , нарекая и предполагая, что тебе оно(имя) будет ( по теме сказать) в тему. Блин, запутался! Как тебя зовут? Летом, когда ты пришла из отпуска, я не поздоровался. Извени!
Midnight Killer: А как относитесь к психологии?
rusalka: Benedicite !!! Не прошло и полгода Ты со мной разговаривал? Не знаю над кем я смеюсь боьше , пожалуй, над собой Я сама в себе не предполагала такого тормоза Привет, меня зовут Инна (теперь интересно, когда мне ответят )
rusalka: Midnight Killer пишет: А как относитесь к психологии? Заинтересовано, но не профессионально. Пока, к счастью, не профессионально
Alexanka: Классно пишет, мне очень понравилось.
Aliza: Кто-нибудь, дайте ссылку (если есть) на книги Акунина про Эраста Фандорина! Читала только Турецкий гамбит и Азазель...
Дафа: А я прочитала " узорный покров" Моэма - оч. понравилось))) Прикольная книжка. "Яма " Куприна тоже класс
Ellivana: Да, действительно, написано хорошо. подруга Мне лично очень понравилось=)
marivlada: Aliza пишет: дайте ссылку (если есть) на книги Акунина про Эраста Фандорина! http://lib.aldebaran.ru/author/akunin_boris/ здесь довольно широко творчество Акунина представлено
Мари: кто нить киньте ссылку на последнюю часть трилогии северное сияние
Дина: О, прикольно! Мне понравилось)))Benedicite пишет: http://lib.web-malina.com/getbook.php?bid=1881
hipanbek: как странно, столько людей и мнений, а сходятся в одном - интересно. я к сожалению не могу показать ссылку, брал у товарища уже в архиве, но залпом прочитал почти 7 томов Вадима Панова. С.Лукьяненко и рядом не стоял
Jenny: "Чтец" Бернхард Шлинк О книге: Бернхард Шлинк - единственный немецкий писатель, популярность которого в Европе и США сравнима с феноменальным успехом Патрика Зюскинда. Роман Шлинка "Чтец", названный британской газетой "Индепендент" "незабываемой историей любви, ужаса и сострадания", стал международной сенсацией. После благоприятного отзыва о нем известной телеведущей Опры Уинфри объем продаж этой книги только в США достиг 2 миллионов экземпляров! "Чтец" - книга, которую критики сравнивали с "Затворниками Альтоны" Сартра и "Бильярдом в половине десятого" Белля. Вторая мировая унесла миллионы жизней - и НАВСЕГДА оставила свои след в судьбах уцелевших. Где проходит этот след? Где проходит граница между любовью - и садизмом, между искусством - и патологией? Юноша, буквально ОДЕРЖИМЫЙ своими отношениями с женщиной много старше себя, узнает об этом в зале суда. Фильм "Чтец". Кейт Уинслет получила «Золотой глобус» и «Оскар» за лучшую женскую роль в фильме "Чтец".
Jenny: Юрий Давидович Левитанский ( 22.01.1922 года - 25.01.1996 года ) КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ ДЛЯ СЕБЯ Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку - каждый выбирает для себя. Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе. Каждый выбирает по себе. Щит и латы, посох и заплаты, меру окончательной расплаты каждый выбирает по себе. Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже - как умею. Ни к кому претензий не имею. Каждый выбирает для себя. *** Что-то случилось, нас все покидают. Старые дружбы, как листья, опали. ...Что-то тарелки давно не летают. Снежные люди куда-то пропали. А ведь летали над нами, летали. А ведь кружили по снегу, кружили. Добрые феи над нами витали. Добрые ангелы с нами дружили. Добрые ангелы, что ж вас не видно? Добрые феи, мне вас не хватает! Все-таки это ужасно обидно - знать, что никто над тобой не летает. ...Лучик зеленой звезды на рассвете. Красной планеты ночное сиянье. Как мне без вас одиноко на свете, о недоступные мне марсиане! Снежные люди, ну что ж вы, ну где вы, о белоснежные нежные девы! Дайте мне руки, раскройте объятья, о мои бедные сестры и братья! ...Грустно прощаемся с детскими снами. Вымыслы наши прощаются с нами. Крыльев не слышно уже за спиною. Робот храпит у меня за стеною. *** Собирались наскоро, обнимались ласково, пели, балагурили, пили и курили. День прошел - как не было. Не поговорили. Виделись, не виделись, ни за что обиделись, помирились, встретились, шуму натворили. Год прошел - как не было. Не поговорили. Так и жили - наскоро, и дружили наскоро, не жалея тратили, не скупясь дарили. Жизнь прошла - как не было. Не поговорили. *** Что происходит на свете?— А просто зима. — Просто зима, полагаете вы?— Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. — Что же за всем этим будет?— А будет январь. — Будет январь, вы считаете?— Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь. — Чем же все это окончится?— Будет апрель. — Будет апрель, вы уверены?— Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель. — Что же из этого следует?— Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю,что все это следует шить. — Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала. — Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить! — Месяц — серебряный шар со свечою внутри, и карнавальные маски — по кругу, по кругу! — Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..
Ангелина: Jenny пишет: Что происходит на свете?— А просто зима. — Просто зима, полагаете вы?— Полагаю. ААааа....обожаю! Спасибо, Дженни!
Jenny: Сегодня родилась Вероника Тушнова. ( 27.03.1915 года - 07.07.1965 года ) Вероника Тушнова стихи Ничего уже не объяснить, Что случилось- мы не знаем сами... И еще пытаемся любить За зиму остывшими сердцами. Только вечер призрачен и тих, Сладко пахнет морем и цветами, Ты еще коснешься губ моих, Но уже холодными губами... Я еще ладонь твою сожму, Но сердца уже спокойно бьются, Не осознавая, почему Так нелепо люди расстаются... *** Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам... А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери. *** Не боюсь, что ты меня оставишь для какой-то женщины другой, а боюсь я, что однажды станешь ты таким же, как любой другой. И пойму я, что одна в пустыне,— в городе, огнями залитом, и пойму, что нет тебя отныне ни на этом свете, ни на том. *** А знаешь, все еще будет! Южный ветер еще подует, и весну еще наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и еще меня на рассвете губы твои разбудят. Понимаешь, все еще будет! В сто концов убегают рельсы, самолеты уходят в рейсы, корабли снимаются с якоря... Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье - что онo? Та же птица: упустишь - и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годиться, трудно с ним, понимаешь? Я его не запру безжалостно, крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста... Знаешь, как отпразднуем Встречу!
Jenny: 22 апреля 1899 года родился писатель Владимир Владимирович Набоков. 22.04.09 Владимир Набоков. 110 лет со дня рождения К 110-летию со дня рождения писателя Владимира Набокова телеканал «Культура» представляет художественный фильм «Лолита» (25 апреля в 22:50) и премьеру программы из цикла «Прогулки по Бродвею» (25 апреля в 22:25). Программа из цикла «Прогулки по Бродвею» (25 апреля в 22:25) посвящена «американскому периоду» Владимира Набокова. Как он жил эти двадцать лет, почему он считал, что это был самый светлый этап его жизни, несмотря на огромное количество проблем, с которыми ему пришлось столкнуться в Новом Свете? В программе «Прогулки по Бродвею» о Набокове рассказывают те, кто был свидетелями первых дней писателя в Америке - литературоведы, исследователи биографии писателя: профессор Бостонского колледжа Максим Шраер и режиссёр-документалист, автор документального фильма «Набоков: счастливые годы» Мария Герштейн. Также в программе использованы уникальные архивные фотоматериалы и фрагменты интервью с сыном писателя – Дмитрием Владимировичем Набоковым. Ключом к пониманию этой программы является название фильма Герштейн «Набоков: счастливые годы». Много лет спустя, в одном из интервью, Набоков скажет: «Америка – единственная страна, где я чувствую себя интеллектуально и эмоционально дома». Однако в Новом Свете ему пришлось начать свою жизнь фактически с чистого листа – известного русского литератора в Соединенных Штатах, как это часто бывало именно в Америке со многими именитыми писателями, артистами, художниками, никто не знал. Во многом Набокову помогла дружба с известным критиком и литератором Эдмундом Уилсоном, который стал заказывать ему статьи и обзоры и представил Набокова всем издателям. Однако литературных гонораров не хватало, писатель искал преподавательскую работу. «Я владею русским лучше всех, во всяком случае, лучше всех здесь живущих, а английский знаю, как никто из проживающих здесь русских американцев, но ни один университет не дает мне работы», – жаловался он в письме к Уилсону. «Он перестал писать по-русски сразу, как только переехал в Америку, и естественно, здесь невозможно было стать значительной литературной фигурой, если ты не пишешь по-английски», – рассказывает в передаче «Прогулки по Бродвею» Максим Шраер, ведущий американский исследователь жизни Набокова в Новом Свете. В Америке Набоков создал ряд крупных произведений, ставших классикой мировой литературы, в том числе и нашумевший впоследствии роман «Лолита». К юбилею писателя телеканал «Культура» представляет фильм Стэнли Кубрика «Лолита» (25 апреля в 22:50). В написании сценария к этой экранизации участвовал сам автор романа – Владимир Набоков.
Jenny: Краткая биография Владимира Владимировича Набокова. Он всегда был не таким, как все. В эмиграции его книги удивляли своей отдаленностью от литературных традиций, вызывали обвинения в "нерусскости". В Америке он шокировал и покорил всех своей "Лолитой", превратился из безвестного преподавателя провинциального колледжа в живого классика. Теперь же на его родине спорят, что делать с "феноменом Набокова": относить ли его к русской или к американской литературе. Он любил подчеркивать, что родился "в один день с Шекспиром и через сто лет после Пушкина", упоминая имена-символы двух великих литератур, которым сам равно принадлежит. В русскую он вошел как Владимиръ Сиринъ, литературное существование которого прекратилось так же через сто лет после Пушкина, в 1937, когда начал публиковаться его последний роман "Дар". В Америке он прославился как Vladimir Nabokov, пишущий на английском и даже внешне сильно отличающийся от Сирина (об этом говорят его современники и фотографии). Бабочки и шахматы стали символами его творчества. Он любил выискивать узоры судьбы, потаенную симметрию в собственной биографии. И вот – как два крыла бабочки, симметричны друг другу русская и английская половины его творчества. Словно клетки на шахматной доске – восемь по горизонтали, восемь по вертикали – выстраиваются его восемь русских и восемь английских романов. Чтобы не нарушить чистоту симметрии, судьба не дала дописать девятый роман на русском, "Solus rex" (помешала война) и девятый на английском, "Оригинал Лауры" (помешала смерть). 22 апреля 1899 года, дом 47 на Большой Морской в Санкт-Петербурге – таковы координаты времени и места рождения Владимира Владимировича Набокова. Он был первенцем в семье Владимира Дмитриевича Набокова и его супруги Елены Ивановны, урожденной Рукавишниковой. Набоковы были знатным и богатым дворянским родом. Многие его представители достигли серьезных общественных высот, например, дед будущего писателя Дмитрий Николаевич Набоков был министром юстиции, одним из авторов судебной реформы 1864 года. Владимир Дмитриевич в каком-то смысле продолжил дело отца, став юристом, но, с другой стороны, взялся за нечто противоположное, сделавшись одним из лидеров партии конституционных демократов (кадетов). Отец посвятил себя укреплению государства, сын принял участие в борьбе с государственным строем. В семейном "клане" Набоковых Владимир Дмитриевич слыл "красным", революционером, из-за своих либеральных взглядов и критических высказываний по поводу положения дел в одряхлевшей Российской империи. Владимир Дмитриевич был депутатом первого в истории России парламента. За свои убеждения ему довелось побывать в тюрьме: он был приговорен к нескольким месяцам тюремного заключения как участник Выборгского воззвания. В 1917 он некоторое время занимал пост министра Временного правительства. Елена Ивановна происходила из рода богатых купцов-золотопромышленников. Она получила прекрасное образование, имела безупречный вкус, была очень чувствительна к красоте. Эту способность тонко чувствовать прекрасное она передала детям. Елена Ивановна первая заметила такое дарование своего сына, как "цветной слух", ибо сама была тоже наделена им. А именно в этом ощущении окрашенности букв, каждой в особый цвет, усматривал Набоков истоки своего писательского дара. Кроме Владимира в семье Набоковых было еще четверо детей: сыновья Сергей и Кирилл, дочери Ольга и Елена. Характер и духовный склад Владимира Набокова начали формироваться в "совершеннейшем, счастливейшем детстве". "Трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок" рос в аристократической петербургской семье, в атмосфере роскоши и духовного уюта, жадно черпая "всей пятерней чувств" яркие впечатления юных лет. Позже он щедро раздавал их собственным персонажам, "чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства". Все бесценные мелочи прошлого скрупулезно реставрированы благодаря феноменальной памяти в книге воспоминаний (точнее, трех ее вариантах "Conclusive evidence", "Другие берега", "Speak, Memory"): первое осознание себя как отдельного "я", первые радости и огорчения, длинная череда иностранных нянь, гувернеров и гувернанток… Среди них стоит особо упомянуть Сесиль Мьятон, названную в воспоминаниях Mademoiselle. Ей посвящен единственный рассказ Набокова на французском языке – "Mademoiselle О". В это же время формируется круг увлечений и интересов, оставшихся неизменными на всю жизнь: шахматы, бабочки, книги. Набоков был очень неплохим шахматистом, но больше его привлекали шахматные задачи. В их составлении он ощущал нечто родственное литературному творчеству и в 1971 году опубликовал книгу "Poems and Problems", где под одной обложкой были собраны сочиненные им стихи и шахматные задачи. Бабочки, пожалуй, занимали в его сердце место наравне с литературным творчеством. "Мои наслаждения, – как сказал он позже, – самые острые из ведомых человеку: писательство и ловля бабочек". Надо сказать, что это не было хобби. Набоков был серьезным исследователем-энтомологом, автором ряда научных статей, открывшим и описавшим несколько новых видов бабочек. Литература рано вошла в его душу и прочно обосновалась в ней. Воспитываясь в аристократической семье, склонной к англоманству, Набоков начал говорить на русском и на английском одновременно. Чуть позже благодаря Mademoiselle добавился еще и французский. "Моя голова говорит по-английски, сердце – по-русски, а ухо предпочитает французский", – сказал он в интервью журналу "Life" в 1964 году. Знание языков позволило ему в оригинале знакомится с мировой литературой. В другом интервью он сообщил: "От десяти до пятнадцати лет, в Петербурге, я должно быть, перечитал больше беллетристики и поэзии – английской, русской и французской, – чем за любые другие пять лет моей жизни. Мне особенно нравились Уэллс, По, Браунинг, Китс, Флобер, Верлен, Рембо, Чехов, Толстой и Александр Блок. На другом уровне моими героями были "Очный цвет", Филеас Фогг и Шерлок Холмс. Иными словами, я был совершенно нормальным трехъязычным ребенком в семье, обладавшей большой библиотекой". Здесь Набоков забыл упомянуть боготворимого им Пушкина и таких любимцев, как Гоголь и Тютчев. У Набокова были неплохие способности к рисованию, его учил знаменитый Добужинский. Мальчику прочили будущее художника. Художником Набоков не стал, но и способности, и приобретенные навыки пригодились для его словесной живописи, уникальной способности чувствовать цвет, свет, форму и передавать эти чувства словами. Рано открыл он для себя счастье и муку стихотворчества. Интересно, что подтолкнул его к сочинению первого стихотворения (в июле 1914) вид капли, скатившейся с листа сирени. Для развития поэтического дара идеальной средой была атмосфера Серебряного века, ренессанса русской поэзии. Одно время стиховедческие теории Андрея Белого очень увлекли Набокова, и он исписывал целые тетради, вычерчивая ритмические схемы разных стихотворений. Еще более мощным стимулом к сочинительству стала первая любовь. Его избранницу звали Валентина Шульгина. Они познакомились летом 1915 года. Обычно семья Набоковых проживала в особняке на Большой Морской осень, зиму и весну, а на лето уезжала в имение Выра под Петербургом. Так же было и на сей раз, а родители Вали сняли по соседству дачу. Эту первую любовь Набоков воссоздал через десять лет в своем первом романе "Машенька", а еще позже в воспоминаниях, дав ей имя Тамара. В 1916 году Набоков за свой счет (брат матери, дядя Василий Иванович Рукавишников скоропостижно скончался и оставил любимому племяннику миллионное состояние) издал поэтический сборник "Стихи". Эти 67 незрелых стихотворений подверг едкой и справедливой критике на одном из уроков литературы Владимир Васильевич Гиппиус, кузен поэтессы, преподаватель Тенишевского училища, в котором учился юный автор. Эта книжка стала первой и единственной изданной на родине при жизни Набокова. Осенью 1917 Владимир Дмитриевич отправил семью подальше от гражданской смуты в Крым, а позднее и сам, чудом избежав ареста, присоединился к ней. Он стал министром юстиции Крымского Временного правительства. В это время Владимир Набоков-младший познакомился с Андреем Белым и Максимилианом Волошиным. Он продолжал писать стихи и ловить бабочек, а однажды его чуть не арестовал бдительный часовой, вообразивший, что тот подает сачком знаки английским военным судам. Весной 1919 года красные ворвались в Крым, и 15 апреля под грохот артиллерийского обстрела Набоковы отплыли из Севастополя на небольшом греческом пароходе, чтобы навсегда оставить Россию. Жестокой насмешкой судьбы, а не желанным предзнаменованием возвращения, оказалось название парохода – "Надежда". Константинополь – Париж – Лондон, такой маршрут проделала семья Набоковых, прежде чем осесть, наконец, в Берлине. Старших сыновей, Владимира и Сергея, направили в Кембридж, чтобы закончить образование. 1 октября Владимир Набоков стал студентом Trinity-college, колледжа Святой Троицы. Именно там начались у него первые приступы мучительной неизлечимой болезни, преследовавшей его всю жизнь, – ностальгии. "Настоящая история моего пребывания в английском университете есть история моих потуг удержать Россию", – вспоминал он. Он старался воскресить и навсегда сохранить в сокровищнице памяти все драгоценные подробности своего российского бытия, и, судя по всему, это ему удалось. В Кембридже Набоков всерьез занялся изучением русской литературы. Как-то раз на букинистическом лотке ему попался четырехтомный "Толковый словарь живаго великорусскаго языка" Даля, ставший впоследствии его верным и любимым спутником на долгие годы. Продолжилось и его поэтическое творчество, и, естественно, основной темой стихов стало "одно из самых чистых чувств – тоска изгоя по земле, в которой он родился". Творческим итогом студенческих лет Набокова можно назвать "Университетскую поэму" (1927), написанную перевернутой онегинской строфой. В начале 1921 года Набоков опубликовал свою первую статью о бабочках "Несколько замечаний о крымских чешуекрылых" (на английском), написанную в России. А 7 января произошло еще более важное событие в жизни начинающего писателя. Раньше уже не раз стихи Набокова печатались в различных эмигрантских газетах, но в этот день был опубликован его первый рассказ – "Нежить". Он появился в газете "Руль", одним из учредителей и редакторов которой был Владимир Дмитриевич Набоков. Кроме того, 7 января 1921 года можно считать своеобразным днем рождения, поскольку в этот день впервые появилось имя Владимир Сирин. Набоков подписал рассказ этим псевдонимом, чтобы читатели "Руля" не спутали его с отцом, публиковавшим в газете свои статьи. Под именем Владимира Сирина суждено было прославиться Набокову среди населения призрачного государства, называвшегося Россией в изгнании. В июне 1921 он познакомился со Светланой Зиверт, которая стала его возлюбленной (а позднее невестой) и героиней многих стихотворений этого периода. В это же время он попробовал себя еще в одной роли – в роли переводчика. На спор с отцом Набоков взялся за перевод книги Ромена Роллана "Кола Брюньон", название которой было переведено как "Николка Персик". Этот перевод был закончен и напечатан в 1922, а в 1923 вышла в свет еще одна книга – "Л. Карроль. Аня в стране чудес. Перевод с английского В. Сирина". Также Набоков переводил поэзию и в течение 10 лет (с 1922 по 1932) опубликовал переводы из Руперта Брука, Ронсара, O'Салливана, Верлена, Сюпервьеля, Теннисона, Йетса, Байрона, Китса, Бодлера, Шекспира, Мюссе, Рембо, Гете. 1922 год стал самым тяжелым в жизни Набокова. 28 марта произошло страшное событие: в Берлине на публичной лекции П.Н. Милюкова террористами-черносотенцами был убит Владимир Дмитриевич, заслонивший от пули своего соратника по партии. Тяжесть этой потери трудно описать. Отец всегда был для Набокова живым образцом порядочности, благородства, ума. Именно отца он благодарил за привитую любовь к литературе, за неизменное чувство собственного достоинства, за внутреннюю свободу и абсолютную духовную независимость. Эта утрата оказала сильнейшее влияние на внутренний мир Набокова и многократным эхом отозвалась в его творчестве. Следующий год вновь начался печально. По настоянию родителей Светлана Зиверт разорвала свою помолвку с Набоковым. К этому времени он завершил свое обучение в Кембридже, переехал в Берлин, ставший в это время "столицей" русской эмиграции, и делал лишь первые шаги самостоятельной жизни (Елена Ивановна вместе с семьей переселилась в Прагу). Будущее его было более чем туманно, постоянной и хорошо оплачиваемой работы он не имел и не собирался искать, поэтому Зиверты решили, что Владимир Набоков не сможет обеспечить достойное существование их дочери. Горечь утрат вряд ли моги компенсировать даже выход сразу двух стихотворных сборников – "Гроздь" и "Горний путь". В этих стихотворениях среди разнообразных влияний и подражаний уже слышен собственный голос Набокова: Мой друг, я искренно жалею того, кто, в тайной слепоте. пройдя всю длинную аллею, не мог приметить на листе сеть изумительную жилок, и точки желтых бугорков, и след зазубренный от пилок голуборогих червяков. http://nabokovandko.narod.ru/biography.html В. Набоков с женой Верой В.Набоков ловит бабочек. Он говорил, что решил жить в Швейцарии, потому что там он ближе к альпийским бабочкам. Его коллекция в музее Санкт-Петербурга.
Jenny: Иосиф Александрович Бродский В мае у Иосифа Бродского юбилей — 65 лет. Золотое перо? Я бы сказал: с бриллиантовыми вкраплениями. Последний великий поэт XX столетия. Символ свободы. Певец империи и провинции. Определений Бродского, как и мнений и оценок, существует множество, от эмоциональных («Иосиф есть совершенство» — Белла Ахмадулина) до рассудочно-аналитических («Бродский сумел сделать то, что не удавалось еще никому: возвысив поэзию до философской прозы, он истончил прозу до поэтической лирики» — Петр Вайль). Бродский — это марка. Бренд. Пароль в истинную поэзию. Миф и легенда. Писать о нем чрезвычайно трудно, поэтому заранее прошу у читателей прощения, что пишу не полно, не так и, может быть, даже не о том, словом, сумбур. Несколько штрихов биографии. Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. Отец — военный моряк, после демобилизации — фотокорреспондент. Мать — Мария Вольперт — бухгалтер. С юности Иосиф был рыжим с конопушками. Один знакомый его говорил: «Что такое Бродский? Это такое чахлое еврейское растение…» Чахлое и непоседливое. Бродский не окончил 8-й класс и ушел из школы в «большую жизнь»: фрезеровщик на заводе, прозектор в морге, сезонный рабочий в геологических экспедициях, картограф, кочегар, матрос, смотритель маяка. Сделал попытку стать подводником, но во 2-е Балтийское училище его не приняли, скорее всего из-за еврейского происхождения. А вот посещать лекции на филфаке ЛГУ разрешили. Но перебор профессий — не главное. Главнее, что Иосиф Бродский ощущал себя поэтом. Он бредил стихами. Знакомые шутливо и снисходительно называли Бродского «ВР», что означало «великий русский поэт». Они шутили, но Бродский верил в свое величие с ранних лет. Евгений Рейн вспоминает, как в их компанию молодых поэтов ворвался однажды юный Бродский, и Леонид Ентин молил Рейна: «Б-га ради, спаси! Пришел мальчик, который не дает нам спокойно выпить. Все время читает свои стихи...» Позднее Бродский вошел в круг молодых ленинградских поэтов, которым покровительствовала Анна Ахматова, назвавшая их содружество «волшебным хором» (Рейн, Бобышев, Найман). В 21 год Иосиф Бродский написал замечательный «Рождественский романс»: Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада. Ночной кораблик нелюдимый, на розу желтую похожий, над головой своих любимых, у ног прохожих... И провидческая концовка — надежда: ... как будто жизнь начнется снова, как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. Она и качнулась сначала влево. И тут следует вспомнить, что становление Бродского проходило после того, когда закончилась «оттепель» и пошли андроповские заморозки. Вписаться в советскую поэзию с ее надрывным патриотизмом и крикливым оптимизмом Бродскому было трудно: он не испытывал никаких «верноподданнических сантиментов». Он пытался быть самим собой, что уже было подозрительным для власти. Первая публикация Бродского — «Баллада о маленьком буксире» (журнал «Костер», ноябрь 1962) да несколько переводов. Но и этого было вполне достаточно для гонения. И вот первая публикация в «Вечернем Ленинграде» — «Окололитературный трутень», и вторая — «Суд над тунеядцем Бродским», — и началось позорное судилище. Первый привод в суд состоялся 18 февраля 1964 года (Бродскому шел 24-й год). И сразу звонкий ярлык «тунеядец!», окрик «Бродский, сидите прилично!» и вопрос, преисполненный государственного пафоса: «А что вы сделали полезного для Родины?!» Судья Савельева никак не могла понять, что такое «подстрочник»: «Вы перевели часть книги «Кубинская поэзия». Вы что, кубинский знаете? Не знаете? Значит, вы пользовались чужим трудом». И зубодробительный судейский вопрос: «А почему вы вообще считаете себя поэтом? Кто вас им назначил?» Бродский ответил, что это от Б-га. Судья взвилась до потолка. Приговор: 5 лет ссылки за «тунеядство». Ссылку Бродский отбывал в деревне Норинская Архангельской области. И работал напряженно над собой. У него была фантастическая способность к самообразованию. Он выучил английский язык, читая поэзию Джона Донна со словарем. Через полтора года под давлением общественности Бродский был освобожден и вернулся в Ленинград, где его по-прежнему игнорировали газеты и журналы, об издательстве и речи не могло быть. Но Бродского заметил благосклонный Запад, и в 1965 году в Нью-Йорке выходит первая книга стихов. Удивительный язык Иосифа Бродского! Он сам говорил: «Биография поэта — в покрое его языка». А покрой удивительный: Бродский и архаик, и лирик, и романтик, и мистик, и историк — все сразу. «Вся цивилизация XX века существует в его поэтических образах» (Чеслав Милош). Как заметили специалисты, Бродский видел реальность с двух сторон — и с той, что видима людям, и с изнанки. Он глядел на вещи из бытия и из небытия, и от этого они приобретали особенный объем. Он не был актером своих стихов, вынужденным повествовать о своей судьбе, собой гордиться, себя жалеть и за себя сражаться. В нем, как выразился Самуил Лурье, произошла децентрализация личности, его стихи — это Вселенная, которая вращается не вокруг своего героя, а вокруг чего-то высшего. Вот концовка раннего стихотворения «Проплывают облака» (1961): Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных, в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить. Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет, только плакать и петь, только плакать и петь, только жить. Позиция «только плакать и петь» вырывала Бродского из привычного литературного круга, где хороводят и маститые мэтры, и представители андеграунда, и эстрадные жонглеры. И ни в какой мере Бродский не проходил по спискам диссидентов, он не бросал открытый вызов власти. Но все равно власть чувствовала в нем чужака, скрытую «контру». И сделала все, чтобы вытолкнуть его за пределы страны. Ему было горько, и это отчетливо видно на фотоснимке в аэропорту, где он неприкаянно сидит рядом с чемоданом. 4 июня 1972 года поэт выехал из Советского Союза и больше никогда не возвращался на родину. Покидая отчизну, Бродский написал письмо Леониду Брежневу «с просьбой позволить… присутствовать в литературном процессе в своем отечестве». Эта просьба была наивной. А дальше потекла жизнь американская. Бродский начал работать в Мичиганском университете. Потом шесть лет преподавал в колледже Маунт-Холиок в штате Массачусетс. Еще — Нью-Йорк. На вопрос «Бродский был счастлив в Америке?» его друг Виктор Голышев ответил: «Его жизнь висела на нитке, ему два раза перешивали околосердечную артерию. При этом он каждую неделю ездил из Нью-Йорка в Массачусетс преподавать и жил один в профессорском доме — а по ночам его часто прихватывало…» Преподавал, занимался активным творчествам («Скрипи, скрипи перо! переводи бумагу!..»), выпустил немало книг («Часть речи», «Конец прекрасной эпохи», «Римские элегии», «Мексиканское романсеро», «Урания» и другие). Освоил, почти в совершенстве, язык и писал на английском эссеистику (сборник «Меньше единицы», 1986). Сборник «Less then one» произвел большое впечатление и сразу был переведен на многие языки, что явилось важным аргументом в пользу Бродского в Нобелевском комитете. В книгу вошли 18 эссе, два из них автобиографические. Одна только фраза из эссе: «Надежная защита от Зла — это предельный индивидуализм». Советы Бродского исполнены мудростью раввина. Американским студентам он советовал: «Старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много — как в официальной должности, так и самоназначенных. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте их немедленно». И еще: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы... Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы, историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т.д.» Жизнь в Америке складывалась интересно, тяжело и бурно, с приступами одиночества: «Все мы приближаемся к поре безмерной одинокости души», — говорил он. Когда в Америку приезжали русские поэты, Бродский непременно вел их в ресторан, всем давал деньги, выступал на вечерах даже у тех, кто ему не нравился, и говорил, какие они хорошие. Виктор Голышев отмечал: «В этом смысле Бродский был замечательно беспринципен: человеческое существование он ставил выше своих личных оценок. Это очень редкое свойство среди пишущих людей». Бродского частенько видели в ресторане Романа Каплана «Русский самовар», 3 декабря 1995 года там за столиком он набросал строки: Зима! Что делать нам в Нью-Йорке? Он холоднее, чем луна. Возьми себе чуть-чуть икорки и водочки на ароматной корке – погреемся у Каплана. В 1987 году разорвалась «бомба»: эмигрант и изгнанник Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию. В СССР многие взвыли: как Бродскому?! А я? А мы? Да кто он такой?! Александр Межиров резонно заметил одному из возмущавшихся, Евтушенко: «Чего вы хотите, Женя? Бродский отдал поэзии 100 процентов, а вы только 5 процентов!» И еще одну награду получил Бродский: звание поэта — лауреата США. Русские литсобратья негодовали (Эдуард Лимонов назвал Бродского «поэтом-бухгалтером»). Негодовали и власти. Бродскому отказали во въезде в Россию, и когда умерла мать и когда ушел отец. Мстительно и жестоко. А о чем говорил Бродский в своей Нобелевской речи? «Я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи, труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает». И далее: «Я не призываю к замене государства библиотекой, — хотя мысль эта неоднократно меня посещала, — но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших правителей на основании читательского опыта, а не на основании их политических программ, на Земле было бы меньше горя». В 28 лет Иосиф Бродский поклялся себе, что увидит Венецию. В 1972 году, в 32 года, он реализовал свою мечту. В Венеции он жил и писал о ней стихи. Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, как непарная обувь с ноги Творца, ревностно топчут штили, пилястры, арки, выраженье лица... Венецианский аристократ, граф Джироламо Марчелло отмечал: «Бродский был венецианцем, да, настоящим венецианцем. Его стихи — это как вода в городе: бесконечный прилив — отлив, то выше — то ниже». Там Бродский чувствовал себя, как дома: ему нравилась влажность Венеции и ее горделивая водная стать, здесь он был персоной. Кто-то из друзей поэта пустил остроту про «Бродский треугольник»: Ленинград — Нью-Йорк — Венеция. После получения Нобелевской премии стихи и прозу Бродского стали публиковать на родине — в «Новом мире», «Знамени», «Неве». Первая книга, вышедшая в Москве, — «Пересеченная местность», затем появились многие другие и наконец — четырехтомное собрание «Сочинений». У меня хранится маленький сборничек «Назидание» (1990). Одно из сильнейших стихотворений — «На смерть Жукова» А тем временем сердце Иосифа Бродского работало все хуже и хуже — трудно дышал, быстро уставал, нужна была еще одна операция. В ночь с 27 на 28 января 1996 года поэта нашли мертвым на полу, у двери. Ему не хватило 4 месяцев до 56 лет. По нью-йоркскому радио сообщили: «Сегодня в Бруклине во сне умер русский поэт, нобелевский лауреат Иосиф Бродский...» Газета «Правда» выступила со злобной заметкой «На смерть поэта», где Бродскому противопоставили русских поэтов Пушкина и Есенина: «А Бродского в лучшем случае можно назвать «русскоязычным», да и то с натяжкой, поскольку в последние годы он все больше на английском писал. И похоронят его не в С.-Петербурге, а в Венеции. Так какой же он «русский»? А может, не мучиться и назвать Бродского «великим еврейским поэтом»?..» Что ж, и это надо помнить... Бродского похоронили на венецианском острове Сан-Микеле, там же, где похоронены Стравинский и Дягилев. На мраморном памятнике надпись: «Иосиф Бродский. 24.V.1940-28.I.1996. Joseph Brodsky». Юрий Безелянский Алеф 2006
Jenny: Иосиф Александрович Бродский Когда мне было 24 года, я увлекся одной девушкой, и чрезвычайно. Она была чуть меня старше, и через какое-то время я начал ощущать, что что-то не так. Я чуял, что она обманывает меня, а может, даже и изменяет. Выяснилось, конечно, что я волновался не зря; но это было позже. Тогда же у меня просто возникли подозрения, и как-то вечером я решил ее выследить. Я спрятался в подворотне напротив ее дома и ждал там примерно час. А когда она возникла из полутемного подъезда, я двинулся за ней и прошел несколько кварталов. Я был напряжен и испытывал некое прежде незнакомое возбуждение. В то же самое время я ощущал некую скуку, поскольку более или менее представлял себе, какое меня ждет открытие. Возбуждение нарастало с каждым шагом, с каждым уклончивым движением; скука же оставалась на прежнем уровне. Когда она повернула к реке, возбуждение достигло пика - и тут я остановился, повернулся и вошел в ближайшее кафе. Потом я сваливал вину за прерванное преследование на свою леность и задним числом корил себя, особенно в свете (точнее, во мраке) развязки этого романа; я был Актеоном, преследуемым псами запоздалых сожалений. Истина, однако, была куда менее невинна, но и более занятна. Подлинная причина, почему я остановился, заключалась в том, что я вдруг осознал характер своего возбуждения. Это была радость охотника, преследующего добычу. Другими словами, в этом было нечто атавистическое, первобытное. Это осознание не имело ничего общего с этикой, угрызениями, табу и тому подобным. Меня нимало не смущало, что я поставил свою девушку в положенье добычи. Просто я наотрез отказывался быть охотником. Вопрос темперамента, не так ли? Может быть. Возможно, будь мир разделен по принципу четырех темпераментов, или, по крайней мере, сведись он к четырем темпераментами обусловленным политическим партиям, он стал бы несколько лучше? Тем не менее, я полагаю, что внутреннее нежелание превращаться в охотника, способность осознать и обуздать охотничий импульс связаны с чем-то более глубинным, нежели темперамент, воспитание, нравственные ценности, приобретенные знания, вероисповедание или индивидуальные представления о чести. Они связаны со степенью индивидуальной эволюции, с эволюцией нашего вида вообще, с достижением того ее этапа, когда назад вернуться ты уже неспособен. И шпионы вызывают отвращение не столько тем, что их ступень на эволюционной лесенке низка, но тем, что предательство заставляет вас сделать шаг вниз. Источник: Иосиф Бродский. Коллекционный экземпляр http://lib.ru/BRODSKIJ/br_item.txt
Jenny: Автопортрет. Фото Марины Басмановой, М.Б., адресата многих лирических стихотворений Бродского, матери его сына Андрея. Для школьного возраста М.Б. Ты знаешь, с наступленьем темноты пытаюсь я прикидывать на глаз, отсчитывая горе от версты, пространство, разделяющее нас. И цифры как-то сходятся в слова, откуда приближаются к тебе смятенье, исходящее от А, надежда, исходящая от Б. Два путника, зажав по фонарю, одновременно движутся во тьме, разлуку умножая на зарю, хотя бы и не встретившись в уме. 31 мая 1964 Псковский реестр для М. Б. Не спутать бы азарт и страсть (не дай нам, Господь). Припомни март, семейство Найман. Припомни Псков, гусей и, вполнакала, фонарики, музей, "Мытье" Шагала. Уколы на бегу (не шпилькой -- пикой!). Сто маковок в снегу, на льду Великой катанье, говоря по правде, сдуру, сугробы, снегири, температуру. Еще -- объятий плен, от жара смелый, и вязаный твой шлем из шерсти белой. И черного коня, и взгляд, печалью сокрытый -- от меня -- как плечи -- шалью. Кусты и пустыри, деревья, кроны, холмы, монастыри, кресты, вороны. И фрески те (в пыли), где, молвить строго, от Бога, от земли равно немного. Мгновенье -- и прерву, еще лишь горстка: припомни синеву снегов Изборска, где разум мой парил, как некий облак, и времени дарил мой "Фэд" наш облик. О синева бойниц (глазниц)! Домашний барраж крикливых птиц над каждой башней, и дальше (оборви!) простор с разбега. И колыбель любви -- белее снега! Припоминай и впредь (хотя в разлуке уже не разглядеть: а кто там в люльке) те кручи и поля, такси в равнине, бифштексы, шницеля, долги поныне. Умей же по полям, по стрелкам, верстам и даже по рублям (почти по звездам!), по формам без души со всем искусством Колумба (о спеши!) вернуться к чувствам. Ведь в том и суть примет (хотя бы в призме разлук): любой предмет -- свидетель жизни. Пространство и года (мгновений груда), ответы на "когда", "куда", "откуда". Впустив тебя в музей (зеркальных зальцев), пусть отпечаток сей и вправду пальцев, чуть отрезвит тебя -- придет на помощь отдавшей вдруг себя на миг, на полночь сомнениям во власть и укоризне, когда печется страсть о долгой жизни на некой высоте, как звук в концерте, забыв о долготе, -- о сроках смерти! И нежности приют и грусти вестник, нарушивши уют, любви ровесник -- с пушинкой над губой стихотворенье пусть радует собой хотя бы зренье. лето 1964 (1965?) Источник: http://sedok.narod.ru/d_files/fr544.htm x x x Ах, улыбнись, ах, улыбнись, во след махни рукой Недалеко за цинковой рекой. Ах, улыбнись, в оставленных домах, Я различу на улицах твой взмах. Недалеко, за цинковой рекой, Где стекла дребезжат наперебой, И в полдень нагреваются мосты, Тебе уже не покупать цветы. Ах, улыбнись, в оставленных домах, Где ты живешь средь вороха бумаг И запаха увянувших цветов, Мне не найти оставленных следов. Я различу на улице твой взмах. Как хорошо в оставленных домах Любить одних и находить других. Из комнат бесконечно дорогих Любовью умолкающей дыша, На век уйти куда-нибудь спеша. Ах, улыбнись, ах, улыбнись, во след махни рукой. Когда на миг все люди замолчат, Не далеко за цинковой рекой Твои шаги на целый мир звучат. Останься на нагревшемся мосту, Роняй цветы в ночную пустоту, Когда река, блестя из темноты, Всю ночь несет в Голландию цветы. Источник: http://josephbrodsky.narod.ru/ahsmile.html Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана. Закат догорал в партере китайским веером, и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно. Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте, немножко пела, развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела. Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобой и мною. Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь чедовеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил. Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива. Источник: http://josephbrodsky.narod.ru/dorogaya.html
Jenny: Ярослав Смеляков (1913-1972) ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА ЛИДА Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. И вовсе, представьте, неплохо, что рыжий пройдоха апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель. Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет. Он с именем этим ложится и с именем этим встает. Недаром на каменных плитах, где милый ботинок ступал, "Хорошая девочка Лида",- в отчаяньи он написал. Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил. Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви. Преграды влюбленному нету: смущенье и робость - вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном - огнями, пшеницей - в кубанских степях, на русских полянах - цветами и пеной морской - на морях. Он в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжет, но вскоре над тихой Землею созвездие Лиды взойдет. Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова. Эдуард Асадов (1923-2004) АРТИСТКА Концерт. На знаменитую артистку, Что шла со сцены в славе и цветах, Смотрела робко девушка-хористка С безмолвным восхищением в глазах. Актриса ей казалась неземною С ее походкой, голосом, лицом. Не человеком - высшим божеством, На землю к людям посланным судьбою. Шло "божество" вдоль узких коридоров, Меж тихих костюмеров и гримеров, И шлейф оваций гулкий, как прибой, Незримо волочило за собой. И девушка вздохнула:- В самом деле, Какое счастье так блистать и петь! Прожить вот так хотя бы две недели, И, кажется, не жаль и умереть! А "божество" в тот вешний поздний вечер В большой квартире с бронзой и коврами Сидело у трюмо, сутуля плечи И глядя вдаль усталыми глазами. Отшпилив, косу в ящик положила, Сняла румянец ватой не спеша, Помаду стерла, серьги отцепила И грустно улыбнулась:- Хороша... Куда девались искорки во взоре? Поблекший рот и ниточки седин... И это все, как строчки в приговоре, Подчеркнуто бороздками морщин... Да, ей даны восторги, крики "бис", Цветы, статьи "Любимая артистка!", Но вспомнилась вдруг девушка-хористка, Что встретилась ей в сумраке кулис. Вся тоненькая, стройная такая, Две ямки на пылающих щеках, Два пламени в восторженных глазах И, как весенний ветер, молодая... Наивная, о, как она смотрела! Завидуя... Уж это ли секрет?! В свои семнадцать или двадцать лет Не зная даже, чем сама владела. Ведь ей дано по лестнице сейчас Сбежать стрелою в сарафане ярком, Увидеть свет таких же юных глаз И вместе мчаться по дорожкам парка... Ведь ей дано открыть мильон чудес, В бассейн метнуться бронзовой ракетой, Дано краснеть от первого букета, Читать стихи с любимым до рассвета, Смеясь, бежать под ливнем через лес... Она к окну устало подошла, Прислушалась к журчанию капели. За то, чтоб так прожить хоть две недели, Она бы все, не дрогнув, отдала!
Jenny: ЯН ПАРАНДОВСКИЙ ("Алхимия слова") И ДРУГИЕ ПИСАТЕЛИ (К. Паустовский, К. Уилсон) О ЛИТЕРАТУРНОМ ТВОРЧЕСТВЕ Главным материалом для литературы служит сам человек. Он даже суть литературы, она до самой глубины, насквозь пронизана им… "Существует зрелище более прекрасное, чем небо: глубина человеческой души!" - в этих словах романтик Виктор Гюго как бы воздает честь литературе, находящейся в услужении человека. Ян Парандовский. СРОКИ ПОЭТИЧЕСКОГО ТАЛАНТА "Поэзия нисходит на душу, как весна. Мир внезапно предстает обновленным, голубым. Поэты расцветают рано, иногда до тридцатилетнего возраста они дают все, что могли дать, как, например, Шелли, умерший тридцати лет, Байрон - будучи чуть старше, а Рембо пеерстал творить, выйдя из отроческого возраста… Двадцать два года было Кернеру, когда он пал на поле битвы; двадцать семь - Лермонтову, когда он погиб на дуэли. Сотнями исчисляется перечень поэтических душ, сгоревших в ярком пламени поэзии". ПОЭЗИЯ И ПРОЗА "Поэзия открывается в том периоде жизни, когда чувства еще свежи, очарование миром всего сильнее, когда все представляется новым и необычайным. Молодость субъективно лирична, она игнорирует существование других индивидов, считает мир своей, ни с кем не разделенной собственностью. Иное дело проза: она требует зрелости. Недостаточно воздыханий, восторгов, метафор. Надо вникнуть в жизнь, научиться многому, и прежде всего самому искусству прозы. Если не принимать в расчет несколько наивных концепций Гердера, нет ни одной мало-мальски серьезной гипотезы о том, будто бы вначале человечество разговаривало стихами, и тем не менее история каждой литературы начинается не с прозы, а с поэзии. Ибо то, что первым возвысилось над обиходной речью, было стихом, и часто он уже достигал совершенства задолго до того, как были сложены первые несмелые фразы художественной прозы. Ее тонкий механизм вырабатывался очень медленно, и один и тот же процесс созревания прозы - разумеется, в довольно сжатом виде - повторяется у всех писателей. Почти все, как бы для подтверждения законов эволюции, начинают со стихов, иногда долго не осознают своего призвания и, прежде чем посвятить себя всецело прозе, выпускают томики стихов, каких позже стыдятся…" "Особый ритм прозы, отличный от стихотворной речи, подбор слов по их звуковым, смысловым, эмоциональным оттенкам, взаимоотношения распространенных и простых предложений, их размещение в отдельных абзацах - вся эта техника прозы остается для читателя тайной, и он над ней, как правило, даже не задумывается. Между тем в стихах необычное сочетание, блестящая метафора, меткое выражение всегда обратят на себя внимание читателя, а проза, даже самая совершенная, особых восторгов не вызывает. Нынче никто не станет считать Юлия Цезаря великим стилистом, и многие с недоверием относятся к тому, что о нем пишут в учебниках по античной литературе. Простота нелегко дает распознать свою прелесть, потому что прячет ее. Считается, что она доступна всем, а в действительности она доступна лишь очень немногим. Она выглядит бесцветной и неглубокой, но, чтобы достичь простоты стиля, надо затратить больше усилий, чем на барокковые страницы с запутанными орнаментами, на эти trompe-1'oeil, обман зрения с фальшивой глубиной. Хшановский встретился в Бретани с Сенкевичем, когда тот писал "Крестоносцев". Писатель запирался у себя в кабинете и проводил там все утро до полудня. Затем выходил на пляж, бледный, нередко покрытый испариной. На вопрос, что его так мучит, отвечал: "Работа над простотой стиля". О НЕПРАКТИЧНОСТИ ПИСАТЕЛЕЙ "Флобер не зарабатывал на своих произведениях, иногда даже доплачивал за их издание, как, например, за "Мадам Бовари", которая издателю принесла крупные барыши, автору же пришлось оплачивать судебные издержки. У Флобера был собственный капитал, а когда он его прожил, ему пришлось на старости лет искать службу. Все его книги, стяжавшие ему славу, не приносилиему никакого дохода: он оказался жертвой собственной непрактичности и издательского произвола…" "Бальзак принадлежал к поколению, которое стремилось во что бы то ни стало разбогатеть, в своих книгах он ворочал огромными суммами, заглядывал в кошелек каждому из своих персонажей, в личной жизни носился с головокружительными финансовыми проектами, мечтал нажить большое состояние, но, когда приступил к осуществлению одного из своих проектов, залез в долги и уже никогда больше из них не выбрался. Убедился, но слишком поздно, что его единственная золотая жила - это собственное творчество. Увы, ему пришлось работать на кредиторов. Писал под их бичом, подгоняемый сроками. Это было убийственно и для тела и для души. Обладая силами, достаточными для долгой жизни, он исчерпал себя до дна к пятидесяти годам. Вальтеру Скотту ранняя и громкая слава принесла колоссальные доходы. Желая упрочить свое положение, он вошел компаньоном в издательскую фирму, публиковавшую его книги. Но в 1826 году фирма обанкротилась, и на писателя свалился долг в 117 тысяч фунтов. Гордый и щепетильный, Вальтер Скотт отверг помощь Королевского банка, не принял нескольких десятков тысяч фунтов от безымянных пожертвователей. С этого момента он работал до беспамятства, писал роман за романом, один хуже другого. И пять лет спустя умер от истощения… Не знаю, почему так получается, что сестрой таланта оказывается нужда. Петроний. На самом деле, вопреки существующему мнению о практичности и чуткой психологичности писателей, они всегда возбуждали удивление тем, что ничего не понимают в повседневной реальности, что, будучи психологами, способными на потрясающие откровения о человеке, они не разбираются в людях и постоянно оказываются жертвами коварства и обмана. Это происходит оттого, что они знание о человеке черпают не из наблюдения за жестами и гримасами своих ближних, а из общения с самой идеей человека, какой она отражена в их собственной душе. Все познание осуществляется в нас самих. Ум мелкий отражает действительность, как вода: точно, поверхностно, преходяще. Ум же творческий преображает ее, расширяет, углубляет, из вещей ничтожных делает великие". "А каким наивным вне своих произведений был Флобер! Пруст просмотрел его сравнения и увидел, что ни одно из них не превышает умственного уровня персонажей его романов. Это еще не совсем убедительный аргумент, если бы мы не располагали перепиской Флобера. Письма, принадлежащие к самым изящным в литературе, где отражена незабываемая борьба за слово, страстная любовь к искусству, одновременно поражают убожеством мыслей, наивностью взглядов и суждений во всем, что не касается гармонии совершенных фраз". УСЛОВИЯ РАБОТЫ ПИСАТЕЛЯ Одиночество - мать совершенства. Ян Парандовский. "Каждый ищет одиночества в соответствии со своими склонностями и возможностями. Бальзак - в ночной поре, Вальтер Скотт - в раннем утре, когда он поднимался на рассвете и, пока все его домочадцы еще спали, работал до завтрака. Кто не совсем в себе уверен, прибегает к необычным средствам, как, например, Виктор Гюго, который обстриг себе полголовы, сбрил полбороды, а затем выбросил ножницы в окно и таким способом недели на две запер себя дома... На свете нам предоставлено немногим более, чем выбор между одиночеством и пошлостью. Артур Шопенгауэр. Покой и тишина - вот два важнейших условия для работы писателя… Каждый писатель, даже самый посредственный, хранит в себе отшельнический скит. Метерлинк плодотворнейшие годы провел в старинном пустынном аббатстве Сен-Вандриль…" О ВДОХНОВЕНИИ "Гете рассказывает во вступлении к "Вечному жиду", как он около полуночи словно безумный вскочил с постели, как его внезапно захватила жажда воспеть эту загадочную личность. И в данном случае, наверное, было то же, что и во всех ему подобных: поэт годами носил в себе тон, настроение баллады, прежде чем она вылилась у него в стихи. И вот каким сравнением заканчивает Гете рассказ об этом переживании: "Мы только складываем поленья для костра и стараемся, чтобы они были сухими, а когда наступит урочный час, костер вспыхнет сам - к немалому нашему удивлению". РАБОТА ПИСАТЕЛЯ "Лейбниц мог почти по трое суток не вставать из-за стола, Реймонт, заканчивая первый том "Мужиков" (свадьба Борины), работал без перерыва три дня и три ночи и даже расхворался. Гете, оглядываясь на прожитую жизнь, представляющуюся нам такой счастливой и безоблачной, признавался Эккерману, что обнаруживает в ней не более нескольких недель, отданных отдыху и развлечениям, все остальное - работа, труд. Кто не слышал об одержимых ночах Бальзака? Как складывался день Крашевского, как должен был складываться, чтобы этот человек смог на протяжении пятидесяти лет написать пятьсот произведений, собирать и издавать исторические материалы, вести гигантскую переписку, редактировать журналы? А что из своей жизни мог отдать жизни Лопе де Вега, если его творческое наследие исчисляется двумя тысячами пьес?" "Тогда он начинает понимать, что имел в виду Хемингуэй, говоря, что труд писателя выглядит легким, но на самом деле это самая тяжелая работа на свете" (Уилсон, "Мастерство романа"). "Признания писателей о часах творчества, как правило, печальны: будто слышится грохот битвы, стоны раненых и умирающих, а затем наступает глухое молчание: поражение? Нет, это забыли протрубить победу". "Дисциплина труда всегда была для писателя благословением. Сколько сил сохраняется, если в определенные часы садишься за рабочий стол! Безразлично, происходит ли это ранним утром, как у Поля Валери, просыпавшегося в четыре часа, и Ламартина, встававшего в пятом, или же после обеда, вечером, пусть даже ночью, столь излюбленной многими писателями, чьи нервы только к ночи получали разрядку. Было бы ошибкой считать, что это только наше время приучило писателей работать по ночам. Vigiliae noctae - ночные бдения, как рефрен, повторяются в жизни очень многих писателей. Аристотель мог бы быть патроном этих ученых сов, а Платон, свежий как роза, покровителем тех, кто творил днем. Бюффон, Гете, Вальтер Скотт, Виктор Гюго, Бодлер, Флобер усаживались за работу с пунктуальностью чиновников, а если перечислять всех, кто имел обыкновение поступать подобно им, то в списке оказалось бы большинство известных писателей. Но почти никто из них с этого не начинал. Дисциплина труда вырабатывается постепенно и окончательно закрепляется в период зрелости писателя, когда он успевает убедиться, что шедевры возникают не по милости счастливого случая, а благодаря терпению и упорству. Каждое выдающееся произведение литературы замыкает собой длинную цепь преодоленных трудностей. Но что же, однако, делать, если в назначенный для творчества час не приходит ни одна мысль, если нет ни сил, ни желания работать? "Сидеть", - отвечает Метерлинк, и он неизменно отсиживал за письменным столом свои три утренних часа, пусть даже не делая ничего, только покуривая трубку". "Я считал, что основной принцип творчества заключен в выживании сильнейшего. Писательское творчество -- трудное дело; слабаки с ним не справляются; только сильные способны выстоять и постепенно превратиться в хороших писателей. Самодовольство так называемых писателей похоже на удобрение почвы в саду, заросшем сорняками" (Уилсон, "М.Р.") http://www.t-e-x-t.ru/litme/litme-011.html
Jenny: * * * Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Всё, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло. Только этого мало. Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Всё горело светло. Только этого мало. Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала. Мне и вправду везло. Только этого мало. Листьев не обожгло, Веток не обломало... День промыт, как стекло. Только этого мало. Арсений Тарковский
rusalka:
rusalka: юность вспомнилась... с чего бы это осенью? Екатерина Горбовская --- Я думала, что главное в погоне за судьбой - Малярно-ювелирная работа над собой: Над всеми недостатками, которые видны, Над скверными задатками, которые даны, Волшебными заплатками, железною стеной Должны стоять достоинства, воспитанные мной. Когда-то я так думала по молодости лет. Казалось, это главное, а оказалось - нет. Из всех доброжелателей никто не объяснил, Что главное, чтоб кто-нибудь вот так тебя любил: Со всеми недостатками, слезами и припадками, Скандалами и сдвигами, и склонностью ко лжи, Считая их глубинами, считая их загадками, Неведомыми тайнами твоей большой души. --- В тихом омуте, в тихом омуте, В тихом омуте – тихий ад. В этой комнате, если помните, Я вас выбрала – наугад. Я подумала: “Вот и встретила…” И не думала ни о чём… Как же я тогда не заметила Эту женщину в голубом? --- Мне грустно без причины, Я плакала не раз: Я встретила мужчину, Похожего на вас. Я вас не предавала, Счастливая взахлёб, Я вас поцеловала В его холодный лоб… Но знайте, мой хороший, Однажды в добрый час Я разлюблю и брошу Похожего на вас. --- В замке было девять башен. День был чист и ясен. Принц был весел и отважен, Молод и прекрасен: Воевал, гулял по парку, Пил вино с друзьями, Иногда читал Петрарку Влажными глазами, У пруда кормил жар-птицу Хлебом и изюмом... Он хотел на мне жениться, А потом раздумал.
Jenny: х х х Осень на излёте, краски отшумели, И теперь курлычут в небе высоко Маленькие, чёрненькие платья от Шанели, А в стаканах окон – тумана молоко. Осень на излёте…Туч мероприятья, Маленькие, чёрненькие от Шанели платья – Клином журавлиным в жемчуге дождя, Патефон с пружиной ветра заводя. Бодрая ворона пляшет на панели В маленьком, чёрненьком платье от Шанели, В беленьком, тяжёленьком жемчуге дождя. У неё харизма индейского вождя. А на Марсе, Господи, нету ни гвоздя, Нечем приколачивать собственные дребезги, Собственные дребезги в целости найдя, Как находят пчёлы пьяный мёд на вереске. Когда летят на землю Персеиды, Загадывай желанья не из тех, Что отомстят за все твои обиды Под гром победы в битве за успех. Ты у небес проси, чтоб не страдали Родные люди, Боже упаси. А для себя – крылатые сандальи, Что в долг Персею дали, попроси. О том проси, чего купить нельзя, Купить нельзя и накопить нельзя, – Всё остальное бьёт в глаза ценою, Крылатые сандальи тормозя. Сумей разлить присутствия мерцанье, Как реки разливаются, дожди. Присутствия росой и озерцами Наследникам в наследство наследи. Присутствия дыхательная тайна, Присутствия свежайшая слеза. Всё прочее – сценарий для комбайна, Забывшего нажать на тормоза. Юнна Мориц
Jenny: * * * А птица пролетит над бездной, над потоком, Сквозь трещину в скале, где тонкий луч блестит. И, если так мала и льнёт к небесным тропам, – Никто, никто другой, а птица пролетит. Гляди в такую высь, где птица воплотится В благую весть, что есть земля и Бог простит. Без птицы нет земли, которой ты – частица, Никто, никто другой, а птица пролетит. Её потом съедят, питаясь этой дичью, И перья пустят в ход, где рукопись хрустит. Но там, где эту дичь над бездной раскавычу, Никто, никто другой, а птица пролетит. Сквозь пыточный глазок всемирного гестапо, Где пыточный гипноз победы тарахтит, – Поэтство пролетит не шулерского крапа, Никто, никто другой, а птица пролетит.
Jenny: Как жар-птица, как в сказочном замке княжна, В сердце истина скрытно храниться должна. И жемчужине, чтобы налиться сияньем, Точно также глубокая тайна нужна. Рубайят Омар Хайям
Ангелина: Сяджу я ў турме за рашоткай гады. Узросшы на волі арол малады, Друг сумны мой, машучы моцным крылом, Крывавую страву клюе пад акном. Клюе і кідае, глядзіць ён ў акно I нібы задумаў са мною адно. Завёць мяне крыкам, паглядам сваім I хоча прамовіць: «Давай уляцім! Мы — вольныя пціцы! Пара, брат, пара! Туды, дзе за хмарай бялее гара, Туды, дзе сінеюць марскія края, Туды, дзе гуляем... сам вецер ды я». http://maksimbogdanovich.ru/stories/276.htm
Jenny: Елена Ломакина не отвечай... Не лук и стрелы... ТТ заряжен - ликуй, амур! Из ряда умниц в цветную стайку гламурных дур переметнулась... и вот бретелька ползет с плеча... Я так устала сопротивляться... ...................................... не отвечай на сны и письма /ведь точно знаю - здоров и жив/... Сейчас не надо ни горькой правды, ни сладкой лжи... Пусть это странно, но минус-минус - в итоге плюс... ...................................... Субботний вечер плеснул неона в холодный блюз банальной встречи "на перекрестке", "глаза в глаза"... и стало жарко и слишком поздно шагнуть назад... Мой первый встречный уже не молод, еще не стар... хорош до дрожи... и пульс под кожей - удар в удар... подобной страсти гореть недолго... да что мне срок?... такое дело... ...................................... лимит на веру давно истек, на сны и письма, на все "случайно" и "невзначай"... Я так устала от ожиданий... не отвечай... А рядом не Он... Находилось немало причин обнимать нелюбимых мужчин, извлекать миллионы личин из бутылки шабли... Зажигает вечерний неон шумный город, а рядом не Он - и влияние важных персон сведено на нули... Бьются в венах вина и тоска... Ложь несносна, а правда горька... Прокляну и меха, и шелка, да уйду в никуда... В навсегда заколдованный круг, что связал лихолетьем разлук теплоту окольцованных рук... не на ночь, на года... На порогах иных королевств в переборах гитар благовест... славит судьбы счастливых невест... А в душе у меня неизменно тревожный набат... Сердце плачет... А кто виноват?... Невозможно вернуться назад, чтобы что-то менять... ...................................................... Улыбнусь и найду сто причин обнимать нелюбимых мужчин... Послевкусие счастья горчит, словно капли шабли... Зажигает вечерний неон шумный город, а рядом не Он... ...и жестокие боги на трон не того возвели... Кое-что неизменное... Мы на богов не разделили Бога - ещё не время ни во что не верить... Летаем. Но теперь совсем немного... А прежде, чем войти - стучимся в двери... Мы стали осторожнее и строже... Не называем книгой три страницы... Но нет мне никого Тебя дороже... И тут ничто не может измениться. к Вам... по встречной... В сердце рана... похоже, смертельная - мне всё кажется - где-то, вон там - за углом, в перекрёсток сошлись параллельные... И лечу, отрекаясь от всех аксиом, к Вам... по встречной... на бешенной скорости... пробивая в стене безразличия брешь, зло смеясь над своей невесомостью в Ваших планах на жизнь, в Вашей схеме надежд... В небо просятся крылья бумажные... Ну куда вы, шальные? Сегодня гроза... Почему-то нисколько не страшно им... И лечу в непогоду, забыв про "нельзя", к Вам... по встречной... на бешенной скорости... пробивая в стене безразличия брешь, зло смеясь над своей невесомостью в Ваших планах на жизнь, в Вашей схеме надежд... Ночь хмельная, да утро похмельное... Прячу красное платье под серым пальто... Вам лишь слабость - душа и постель мои... Но лечу мотыльком, несмотря ни на что, к Вам... по встречной... на бешенной скорости... пробивая в стене безразличия брешь, зло смеясь над своей невесомостью в Ваших планах на жизнь, в Вашей схеме надежд... ....................................................... В сердце рана... похоже, смертельная - мне всё кажется - где-то, вон там - за углом, в перекрёсток сошлись параллельные... И лечу, отрекаясь от всех аксиом, к Вам................. Расстреляй холостыми... Расстреляй холостыми. Пустыми. Снарядами-взглядами. По стаканам гранёным разлей мутноватый портвейн. И до дна. И об пол. И не жаль. Карамельками мятыми угощай. И вещай-обещай. Только трогать не смей струн гитары. Я даром сегодня нарочно-порочная - без букетов и песен. Ты весел и пьян, и раздет. Босиком по осколкам. За танцы твои одиночные - отпечаток помады - награда. Не надо в ответ... Расстреляй холостыми. Простыми. Словами-патронами. Сбит прицел? Не успел? Лучше стой на отметке "на старт". Остаемся на грани. Друзьями. Немного влюбленными... Знаем оба, что "небо в алмазах" - лишь горстка петард... Завтра буду безгрешна. Отточенно вежливо-нежная. И совсем об ином - о земном - поведу разговор. А сегодня - портвейн в паруса и по морю безбрежному... Расстреляй. Холостыми. Пустыми. Простыми. В упор.
Jenny: Вероника Долина http://2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/22n/n22n-s23.shtml Ежели забрезжило Ежели забрезжило - слушай, голубок, Чего хочет женщина - того хочет бог. Впроголодь да впроголодь - что за благодать, Дай ты ей попробовать, отчего ж не дать? Много ль ей обещано - иглы да клубок. Чего хочет женщина - того хочет бог. Если замаячило, хочет - пусть берет, За нее заплачено много наперед. Видишь, как безжизненно тих ее зрачок? Кто ты есть без женщины, помни, дурачок, Брось ты эти строгости, страшные слова, Дай ты ей попробовать, дай, пока жива. Дай ей все попробовать, дай, пока жива. Серая Шейка Какие тут шутки, когда улетает семья? Последствия жутки - об этом наслышана я. Судьба не копейка! Мне попросту не повезло. Я Серая Шейка. И мне перебили крыло. Семья улетает. Прощайте, прощайте, семья! Меня угнетает, что сестры сильнее, чем я. "Взлетай, неумейка!" - мне это с небес донесло. Я Серая Шейка. И мне перебили крыло. Гляжу близоруко, гляжу безнадежно во мглу. Но я однорука и, значит, лететь не могу. "Счастливо, счастливо!" - кричу я вдогонку семье. Тоскливо, тоскливо одной оставаться к зиме. Тоскливо и жутко готовиться к лютой зиме. Последняя утка! Последняя утка на это земле. "Судьба не копейка!" - мне здешние птицы твердят. Я Серая Шейка. Пускай меня лисы съедят. видео http://www.peoples.ru/art/music/bard/dolina/video.html
Jenny: Андрей Дементьев НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЙТЕ Никогда ни о чем не жалейте вдогонку, Если то, что случилось, нельзя изменить. Как записку из прошлого, грусть свою скомкав, С этим прошлым порвите непрочную нить. Никогда не жалейте о том, что случилось. Иль о том, что случиться не может уже. Лишь бы озеро вашей души не мутилось Да надежды, как птицы, парили в душе. Не жалейте своей доброты и участья. Если даже за все вам — усмешка в ответ. Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство... Не жалейте, что вам не досталось их бед. Никогда, никогда ни о чем не жалейте — Поздно начали вы или рано ушли. Кто-то пусть гениально играет на флейте. Но ведь песни берет он из вашей души. Никогда, никогда ни о чем не жалейте — Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви. Пусть другой гениально играет на флейте, Но еще гениальнее слушали вы. 1977
Jenny: Борис Пастернак Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись. Цель творчества - самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех. Но надо жить без самозванства, Так жить, чтобы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов. И надо оставлять пробелы В судьбе, а не среди бумаг, Места и главы жизни целой Отчеркивая на полях. И окунаться в неизвестность, И прятать в ней свои шаги, Как прячется в тумане местность, Когда в ней не видать ни зги. Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца. ГАМЛЕТ Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Aвва Oтче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти.
Ангелина: Дженни, замечательные стихи. Спасибо!
Jenny: Ангелина , известные стихи. Мне нравится открывать для себя новые имена или у известных поэтов - новые стихи.
Ангелина: Ага, мне тоже! Обожаю поэзию.
Jenny: Ангелина , недавно нашла стихи Олега Ладыжеского. Мне очень понравились. Ладыженский Олег Семёнович — писатель-фантаст. Вместе с соавтором Громовым Дмитрием Евгеньевичем известен под псевдонимом Генри Лайон Олди. Олег Ладыженский родился 23 марта 1963 года в Харькове. В 1980 году, окончив среднюю школу, поступил в Харьковский государственный институт культуры, по специальности «режиссёр театра». Закончил институт с отличием в 1984 году. В том же году женился. Воспитывает дочь 1985 года рождения. Член МАНОКК (Международная ассоциация национальных объединений контактного каратэ-до), имеет черный пояс, II дан, судья международной категории. С 1992 по 1994 год — вице-председатель ОЛБИ (Общества любителей боевых искусств), на сегодняшний день старший инструктор школы ГОДЗЮ-рю. Музыкальные пристрастия: джаз и классика. (Вики.) РОМАНС Я Вам не снился никогда. Зачем же лгать? Увы, я это знаю. И с пониманием внимаю Решенью Вашего суда. О чувство ложного стыда! -- Тебя я начал ненавидеть, Когда, боясь меня обидеть, Вы вместо <<нет>> шептали <<да>>. Я Вам не снился никогда. Любовь? Я поднялся над нею. Я стал любви и Вас сильнее, Но в этом и моя беда. Рождая пламя изо льда, Я жег опоры сей юдоли, Вы были для меня звездою -- Гори, сияй, моя звезда! Проходят дни, пройдут года, Я, может быть, Вас вспомню снова, Но пусть звучит последним словом: <<Я Вам не снился никогда!>> Заплатили за любовь, за нелюбовь, за каждый выстрел. Отстрелялись -- от мишеней лишь обрывки по углам. Это осень. Облетает наша память, наши мысли, наши смыслы, наши листья и другой ненужный хлам. В одну кучу все проблемы, все находки, все потери, чиркнуть спичкой, надышаться горьким дымом и уйти. Все, что было не по нам, не по душе и не по теме, не по росту, не по сердцу и совсем не по пути... Вот это, мол, гений! Из нашего теста! Вот это, мол, светоч, Костер среди тьмы! А рвань -- это вызов! А пил -- в знак протеста! А то, что развратник -- Не больше, чем мы! СОНЕТ Увы, чудес на свете не бывает. На скептицизма аутодафе Сгорает вера в злых и добрых фей, А пламя все горит, не убывает. И мы давно не видим миражи, Уверовав в своих удобных креслах В непогрешимость мудрого прогресса И соловья по нотам разложив. Но вот оно приходит ниоткуда, И всем забытым переполнен кубок: Любовь, дорога, море, паруса... Боясь шагнуть с привычного порога, Ты перед ним стоишь, как перед Богом, И все-таки не веришь в чудеса.
Jenny: ...вновь перечитать -- как в экипаже Покатить назад, а не вперед. Маршала заметить в юном паже, Время раскрутить наоборот, И себя увидеть в персонаже, Зная, что чуть позже он умрет. Тех, кого считают сильным, Почему-то не жалеют: Дескать, жалость унижает, Дескать, жалость ни к чему. Им положена гитара, Да еще пустой троллейбус, Да еще... А впрочем, хватит, Слишком много одному. Те, кого считают сильным, По привычке зубы сжали, По привычке смотрят прямо На любой пристрастный суд. Слабым вдвое тяжелее -- Им нести чужую жалость, Да еще... А впрочем, хватит -- А не то не донесут. МОНОЛОГ Разрешите прикурить? Извините, не курю. Что об этом говорить -- Даже я не говорю. А ведь так хотелось жить, Даже если вдруг бросали, Даже если не спасали, Все равно хотелось жить, Все равно хотелось драться За глоток, за каждый шаг... Если в сути разобраться -- Жизнь отменно хороша. Разрешите прикурить? Извините, докурил. Если б можно повторить, Я бы снова повторил. Я бы начал все сначала, Я бы снова повторил, Чтобы жизнь опять помчала По ступенькам без перил, Снова падать, подниматься, От ударов чуть дыша... Если в сути разобраться -- Жизнь отменно хороша. Жалко палку -- бьет по псу. Палка, я тебя спасу. Палый лист, не злись -- это жизнь. Ложись. Крики, лица, толкотня. Застрелитесь без меня. Не кричите. это я -- на изломе острия. Кажется: лишь миг -- и я пойму, почему так трудно одному. ПОДРАЖАНИЕ ВИЙОНУ Я знаю мир -- он стар и полон дряни, Я знаю птиц, летящих на манок, Я знаю, как звенит деньга в кармане И как звенит отточенный клинок. Я знаю, как поют на эшафоте, Я знаю, как целуют, не любя, Я знаю тех, кто <<за>> и тех, кто <<против>>, Я знаю все, но только не себя. Я знаю шлюх -- они горды, как дамы, Я знаю дам -- они дешевле шлюх, Я знаю то, о чем молчат годами, Я знаю то, что произносят вслух, Я знаю, как зерно клюют павлины И как вороны трупы теребят, Я знаю жизнь -- она не будет длинной, Я знаю все, но только не себя. Я знаю мир -- его судить легко нам, Ведь всем до совершенства далеко, Я знаю, как молчат перед законом, И знаю, как порой молчит закон. Я знаю, как за хвост ловить удачу, Всех растолкав и каждому грубя, Я знаю -- только так, а не иначе... Я знаю все, но только не себя.
Ангелина: Ох, Дженни, как красиво. Мне очень понравилось
Jenny: ВАЛЕНТИН ГАФТ РОМАН Роман - любовь, но очень редко Читать не скучно до конца. Любовь - короткая заметка, Но всё зависит от чтеца. ХУДОЖНИК Короткий взгляд, мазок, еще мазок. И подпись краткая... Ван Гог. НОЧЬ Ночь, улица, два человека, Фонарь горит, а где Аптека? ОРЕХ Как глупы бывают дамы, Зря берут на душу грех. Надо б Еве дать Адаму Вместо яблока - орех. Придавив орех зубами, Он подумал бы о том, Что не хочет эту даму Ни сейчас и ни потом. КОЖА И тонкой была, и чувствительной кожа, Любого она доводила до дрожи, Теперь эту кожу ничто не тревожит, Хоть стала и тоньше, и с виду моложе. Ту, старую кожу, распяли подтяжкой, Разгладив все чувства и память бедняжке. ЦАПЛЯ Только ноги, только шея, Остальное - ерунда, Остальное только тело, То, куда идет еда. Тычет воду длинным клювом, Точно шлангом со штыком, И рыбешек и лягушек Поглощает целиком. Ну, а к вечеру устанет, Одну ногу подожмет И застынет одиноко, Словно рыцарь Дон Кихот. В небо цапля не взлетает Уже много, много лет. Небеса не принимают Этот странный силуэт. БАБОЧКА Через муки, риск, усилья Пробивался к свету кокон, Чтобы шелковые крылья Изумляли наше око. Замерев в нектарной смеси, Как циркачка на канате, Сохраняют равновесье Крылья бархатного платья. Жизнь длиною в одни сутки Несравнима с нашим веком, Посидеть на незабудке Невозможно человеку. Так, порхая в одиночку, Лепестки цветков целуя, Она каждому цветочку Передаст пыльцу живую.
Jenny:
Серёга: Jenny, мужик с ножичком, что за персона!?!?!
Jenny: Hero!
Серёга: Jenny пишет: Hero! А, кто это!?!?!?
Jenny: Серёга пишет: А, кто это!?!?!? Герой. Ты какой иностранный язык в школе учил?
Базилио: Кот Маркиз. Расскажу о долгой беcкорыстной дружбе с котом -- совершенно замечательной личностью, с которым под одной крышей провёл 24 радостных года. Маркиз родился на два года раньше меня, ещё до Великой Отечественной войны. Когда фашисты сомкнули вокруг города кольцо блокады, кот пропал. Это нас не удивило: город голодал, съедали всё, что летало, ползало, лаяло и мяукало. Вскоре мы уехали в тыл и вернулись только в 1946 году. Именно в этот год в Ленинград со всех концов России стали завозить котов эшелонами, так как крысы одолели своей наглостью и прожорливостью... Однажды ранним утром некто стал рвать когтями дверь и во всю мочь орать. Родители открыли дверь и ахнули: на пороге стоял огромный чёрно-белый котище и не моргая глядел на отца и мать. Да, это был Маркиз, вернувшийся с войны. Шрамы -- следы ранений, укороченный хвост и рваное ухо говорили о пережитых им бомбёжках. Несмотря на это, он был силён, здоров и упитан. Никаких сомнений в том, что это Маркиз, не было: на спине у него с самого рождения катался жировик, а на белоснежной шее красовалась чёрная артистическая " бабочка". Кот обнюхал хозяев, меня, вещи в комнате, рухнул на диван и проспал трое суток без пищи и воды. Он судорожно перебирал во сне лапками, подмяукивал, иногда даже мурлыкал песенку, затем вдруг оскаливал клыки и грозно шипел на невидимого врага. Маркиз быстро привык к мирной созидательной жизни. Каждое утро он провожал родителей до завода в двух километрах от дома, прибегал обратно, забирался на диван и ещё два часа отдыхал до моего подъёма. Надо отметить, что крысоловом он был отличным. Ежедневно к порогу комнаты он складывал несколько десятков крыс. И, хотя зрелище это было не совсем приятным, но поощрение за честное выполнение профессионального долга он получал сполна. Маркиз не ел крыс, в его повседневный рацион входило всё то, что мог позволить себе человек в то голодное время -- макаронные изделия с рыбой, выловленной из Невы, птицы и пивные дрожжи. Что касается последнего -- в этом ему отказа не было. На улице стоял павильон с лечебными пивными дрожжами, и продавщица всегда наливала коту 100-150 граммов, как она говорила, "фронтовых". В 1948 году у Маркиза начались неприятности -- выпали все зубы верхней челюсти. Кот стал угасать буквально на глазах. Ветврачи были категоричны: усыпить. И вот мы с матерью с зарёванными физиономиями сидим в зоополиклинике со своим мохнатым другом на руках, ожидая очереди на его усыпление. - Какой красивый у вас кот, -- сказал мужчина с маленькой собачкой на руках. -Что с ним? И мы, задыхаясь от слёз, поведали ему печальную историю. - Разрешите осмотреть вашего зверя? -- Мужчина взял Маркиза, безцеремонно открыл ему пасть. -- Что ж, жду вас завтра на кафедре НИИ стоматологии. Мы обязательно поможем вашему Маркизу. Когда на следующий день в НИИ мы вытаскивали Маркиза из корзины, собрались все сотрудники кафедры. Наш знакомый, оказавшийся профессором кафедры протезирования, рассказал своим коллегам о военной судьбе Маркиза, о перенесённой им блокаде, которая и стала основной причиной выпадения зубов. Маркизу наложили на морду эфирную маску, и когда он впал в глубокий сон, одна группа медиков сделала слепок, другая вколачивала в кровоточащую челюсть серебряные штыри, третья накладывала ватные тампоны. Когда всё закончилось, нам сказали прийти за протезами через две недели, а кота кормить мясными отварами, жидкой кашей, молоком и сметаной с творогом, что в то время было весьма проблематично. Но наша семья, урезая свои суточные пайки, справилась. Две недели пролетели мгновенно, и снова мы в НИИ стоматологии. На примерку собрался весь персонал института. Протез надели на штыри, и Маркиз стал похож на артиста оригинального жанра, для которого улыбка -- творческая необходимость. Но протез не понравился Маркизу по вкусу, он яростно пытался вытащить его изо рта. Неизвестно, чем бы закончилась эта возня, если бы санитарка не догадалась дать ему кусочек отварного мяса. Маркиз давно не пробовал такого лакомства и, забыв про протез, стал его жадно жевать. Кот сразу почувствовал огромное преимущество нового приспособления. На его морде отразилась усиленная умственная работа. Он навсегда связал свою жизнь с новой челюстью. Между завтраком, обедом и ужином челюсть покоилась в стаканчике с водой. Рядом стояли стаканчики со вставными челюстями бабушки и отца. По нескольку раз в день, а то и ночью, Маркиз подходил к стаканчику и, убедившись, что его челюсть на месте, шёл дремать на огромный бабушкин диван. А сколько переживаний досталось коту, когда он однажды заметил отсутствие своих зубов в стаканчике! Целый день, обнажая свои беззубые дёсны, Маркиз орал, как бы спрашивая домашних, куда они задевали его приспособление? Челюсть он обнаружил сам -- она закатилась под раковину. После этого случая кот большую часть времени сидел рядом -- сторожил свой стаканчик. Так, с искусственной челюстью, кот прожил 16 лет. Когда ему пошёл 24-й год, он почувствовал свой уход в вечность. За несколько дней до смерти он уже более не подходил к своему заветному стаканчику. Только в самый последний день, собрав все силы, он взобрался на раковину, встал на задние лапы и смахнул с полки стаканчик на пол. Затем, словно мышь, взял челюсть в свою беззубую пасть, перенёс на диван и, обняв её передними лапами, посмотрел на меня долгим звериным взглядом, промурлыкал последнюю в своей жизни песенку и ушёл навсегда. Александр Раков
Jenny: Очень понравилось. А я сегодня вспоминала А. Вертинского. Дорогая пропажа стихи М.Волина и А.Вертинского Самой нежной любви наступает конец, Бесконечной тоски обрывается пряжа... Что мне делать с тобою, с собой, наконец, Как тебя позабыть, дорогая пропажа? Скоро станешь ты чьей - то любимой женой, Станут мысли спокойней и волосы глаже. И от наших пожаров весны голубой Не останется в сердце и памяти даже. Будут годы мелькать, как в степи поезда, Будут серые дни друг на друга похожи... Без любви можно тоже прожить иногда, Если сердце молчит и мечта не тревожит. Но когда-нибудь ты, совершенно одна (Будут сумерки в чистом и прибранном доме), Подойдешь к телефону, смертельно бледна, И отыщешь затерянный в памяти номер. И ответит тебе чей-то голос чужой: "Он уехал давно, нет и адреса даже." И тогда ты заплачешь: "Единственный мой! Как тебя позабыть, дорогая пропажа!" 1943 Концерт Сарасате Александр Вертинский Ваш любовник - скрипач. Он седой и горбатый, Он Вас дико ревнует, не любит и бьет, Но, когда он играет концерт Сарарсате, Ваше сердце, как птица, летит и поет. Он альфонс по призванью. Он знает секреты, И умеет из женщины сделать "зеро"... Но, когда затоскуют его флежолеты, Он - божественный принц, он влюбленный Пьеро... Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил. "Фам де люкс" он сумел превратить в "фам де шамбр". А-ха, а-ха. И давно уж не моден, давно неприличен Ваш кротовый жакет с легким запахом "амбр". И в усталом лице, и в манере держаться Появилась у Вас и небрежность и лень. А-ха, а-ха. Разве можно так горько, так зло насмехаться, Разве можно топтать каблуками сирень?.. И когда Вы, страдая от ласк хамоватых, Тихо плачете где-то в углу, не дыша, Он играет для Вас свой концерт Сарасате, От которого кровью зальется душа! Безобразной, ненужной, больной и брюхатой, Ненавидя его, презирая себя, Вы прощаете все за концерт Сарасате, Исступленно, безумно и больно любя!.. 1927 Черный карлик Стихи Н.Тэффи Ваш черный карлик целовал Вам ножки, Он с Вами был так ласков и так мил. Все Ваши кольца, Ваши серьги, брошки Он собирал и в сундуке хранил... Но в страшный миг печали и тревоги Ваш карлик вдруг поднялся и подрос Теперь ему Вы целовали ноги, А он ушел и сундучок унес... Лиловый негр Александр Вертинский Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушел Ваш китайченок Ли? Вы кажется потом любили португальца? А может быть с малайцем Вы ушли... В последний раз я видел Вас так близко, В пролете улицы умчало Вас авто... Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско Лиловый негр вам подает манто... 1916 http://www.youtube.com/watch?v=yen5q86_YZw Жеглов поёт А.Вертинского
Jenny: [ut]http://www.youtube.com/watch?v=V_jpzm0C6TI&feature=related[/ut]
Ангелина: Базилио, сижу реву Спасибо за историю!
Серёга:
подруга: Купивший Сына. Притча Семья богатых ценителей живописи – отец и сын коллекционировали редчайшие картины. Они часто собирались вместе, чтобы любоваться каким-нибудь шедевром. Началась война во Вьетнаме и сына призвали в армию. Он был отважным и смелым солдатом и, спасая жизнь другого бойца, потерял свою собственную. Отца известили о гибели сына и он глубоко горевал об этом. Через месяц, перед Рождеством, раздался стук в дверь. У дверей стоял молодой человек с большим свертком в руках. Он сказал: - Простите, вы не знаете меня, но я тот солдат, за которого ваш сын отдал свою жизнь. Он спас многих в тот день. Пуля попала в него, когда он нес меня на своих плечах… Молодой человек протянул сверток: - Он часто рассказывал о вас и о вашей любви к искусству. Я знаю, что это немного. Я не великий художник, но мне кажется, что ваш сын хотел бы, чтобы вы имели это. Отец развернул бумагу. Это был портрет его сына, нарисованный молодым солдатом. Он был глубоко взволнован той точностью, с которой солдат изобразил черты лица его сына. Глаза молодого человека, изображённого на портрете, так сильно притягивали его, что он не смог сдержать слез. Он поблагодарил солдата и предложил ему плату за портрет. - О, нет, сэр, я никогда не смогу оплатить то, что сделал ваш сын. Это подарок. Отец повесил картину над своим пальто. Каждый раз, когда посетители приходили в его дом, он сначала показывал портрет своего сына, а уже потом остальную коллекцию картин. Спустя несколько месяцев этот человек умер. После смерти должен был состояться большой аукцион его картин. Собралось огромное количество людей, среди которых были весьма влиятельные лица. Для них это был хороший шанс приобрести великие творения. На платформе была выставлена картина с изображением сына. Ведущий ударил своим молотком. - Аукцион мы начинаем с продажи картины «Сын». Кто даст свою цену за нее? В зале была тишина. Затем послышался голос: - Мы хотим видеть известные картины, пропустите эту. Но ведущий настаивал на своем: - Кто даст цену за эту картину? Кто начнет, предлагайте! Двести, триста долларов? Послышался раздраженный голос: - Мы пришли сюда не за этой картиной, мы хотим видеть Ван Гога, Рембрандта. Нам нужно настоящее искусство! Однако ведущий аукционом продолжал настаивать на своем предложении: - «Сын»! «Сын»! Кто возьмет «Сына»? Наконец, из самых последних рядов аукционного зала прозвучал голос. Это был старый садовник, долгие годы служивший умершему хозяину и его сыну. Он сказал: - …Я могу дать только десять монет за картину… Это было все, что он мог предложить, он был очень бедным человеком. - Так. Есть первое предложение на десять долларов, кто даст двадцать? - объявил ведущий. - Дайте ему за десять, мы хотим видеть шедевры! - Было предложено десять, кто-нибудь предложит двадцать? Публика начала волноваться и высказывать недовольство. Картину «Сын» не хотел никто. Ведущий ударил молотком: - Десять долларов - раз, десять долларов - два, десять долларов - три. Продано за десять долларов! Человек, сидящий на втором ряду закричал: - Теперь давайте нам настоящую коллекцию! Ведущий положил свой молоток и сказал: - Мне очень жаль, но аукцион закончен. - Как?! А остальные картины?! - Прошу прощения, но в соответствии с последней волей владельца, разыгрывается только эта картина. Все имение и коллекцию получает купивший «Сына».
подруга: Старый Телефон. Пол Виллард Я был совсем маленьким когда у нас в доме появился телефон — один из первых телефонов в нашем городе. Помните такие большие громоздкие ящики-аппараты? Я был еще слишком мал ростом чтобы дотянуться до блестящей трубки, висевшей на стене, и всегда зачарованно смотрел как мои родители разговаривали по телефону. Позже я догадалася, что внутри этой удивительной трубки сидит человечек, которого зовут: Оператор, Будьте Добры. И не было на свете такой вещи, которой бы человечек не знал. Оператор, Будьте Добры знала все — от телефонных номеров соседей до расписания поездов. Мой первый опыт общения с этим джином в бутылке произошел, когда я был один дома и ударил палец молотком. Плакать не имело смысла, потому что дома никого не было, чтобы меня пожалеть. Но боль была сильной. И тогда я приставил стул к телефонной трубке, висящей стене. — Оператор, Будьте Добры. — Слушаю. — Знаете, я ударил палец… молотком….. И тогда я заплакал, потому что у меня появился слушатель. — Мама дома? — спросила Оператор, Будьте Добры. — Нет никого, — пробормотал я. — Кровь идет? — спросил голос. — Нет, просто болит очень. — Есть лед в доме? — Да. — Сможешь открыть ящик со льдом? — Да. — Приложи кусочек льда к пальцу, — посоветовал голос. После этого случая я звонил Оператору, Будьте Добры по любому случаю. Я просил помочь сделать уроки и узнавал у нее чем кормить хомячка. Однажды, наша канарейка умерла. Я сразу позвонил Оператору, Будьте Добры и сообщил ей эту печальную новость. Она пыталась успокоить меня, но я был неутешен и спросил: — Почему так должно быть, что красивая птичка, которая приносила столько радости нашей семье своим пением — должна была умереть и превратиться в маленький комок, покрытый перьями, лежащий на дне клетки? — Пол, — сказала она тихо, — всегда помни: есть другие миры где можно петь. И я как-то сразу успокоился. На следующий день я позвонил как ни в чем не бывало и спросил как пишется слово fix. Когда мне исполнилось 9, мы переехали в другой город. Я скучал по Оператору, Будьте Добры и часто вспоминал о ней, но этот голос принадлежал старому громоздкому телефонному аппарату в моем прежнем доме и никак не ассоциировался у меня с новеньким блестящим телефоном на столике в холле. Подростком, я тоже не забывал о ней: память о защищенности, которую давали мне эти диалоги, помогали мне в моменты недоумения и растерянности. Уже взрослым я смог оценить сколько терпения и такта она проявляла, беседуя с малышом. Через несколько лет, после окончания колледжа, я был проездом в своем родном городе. У меня было всего полчаса до пересадки на самолет. Не думая, я подошел к телефону-автомату и набрал номер: Удивительно, ее голос, такой знакомый, ответил. И тогда я спросил: — Не подскажете ли как пишется слово fix? Сначала — длинная пауза. Затем последовал ответ, спокойный и мягкий, как всегда: — Думаю, что твой палец уже зажил к этому времени. Я засмеялся: — О, это действительно вы! Интересно, догадывались ли вы как много значили для меня наши разговоры! — А мне интересно, — она сказала, — знал ли ты, как много твои звонки значили для меня. У меня никогда не было детей и твои звонки были для меня такой радостью. И тогда я рассказал ей как часто вспоминал о ней все эти годы и спросил можно ли нам будет повидаться, когда я приеду в город опять. — Конечно, — ответила она. — Просто позвони и позови Салли. Через три месяца я опять был проездом в этом городе. Мне ответил другой, незнакомый голос: — Оператор. Я попросил позвать Салли. — Вы ее друг? — спросил голос. — Да, очень старый друг, — ответил я. — Мне очень жаль, но Салли умерла несколько недель назад. Прежде чем я успел повесить трубку, она сказала: — Подождите минутку. Вас зовут Пол? — Да — Если так, то Салли оставила записку для вас, на тот случай если вы позвоните… Разрешите мне прочитать ее вам? Так… в записке сказано: «Напомни ему, что есть другие миры, в которых можно петь. Он поймет.» Я поблагодарил ее и повесил трубку.
Серёга: У меня выбило слезу!!!
подруга: у меня и подавно...ревела оба рассказа...
Jenny: Спасибо. Мне тоже понравилось.
Ангелина: Ой, Подруга, спасибо за рассказы. Особенно за второй!
подруга:
подруга: Великий колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес уходит от нас: рак, которым он страдает, дал метастазы в лимфатические узлы, и это означает, что недолог срок. Он сам понимает это лучше всех. Нам, остающимся, он адресует это прощальное письмо - один из последних даров миру прекрасного человека и подлинного мастера... Прощальное письмо Габриэля Гарсиа Маркеса. Если бы Господь Бог на секунду забыл о том, что я тряпичная кукла, и даровал мне немного жизни, вероятно, я не сказал бы всего, что думаю; я бы больше думал о том, что говорю. Я бы ценил вещи не по их стоимости, а по их значимости. Я бы спал меньше, мечтал больше, сознавая, что каждая минута с закрытыми глазами - это потеря шестидесяти секунд света. Я бы ходил, когда другие от этого воздерживаются, я бы просыпался, когда другие спят, я бы слушал, когда другие говорят. И как бы я наслаждался шоколадным мороженым! Если бы Господь дал мне немного жизни, я бы одевался просто, поднимался с первым лучом солнца, обнажая не только тело, но и душу. Боже мой, если бы у меня было еще немного времени, я заковал бы свою ненависть в лед и ждал, когда покажется солнце. Я рисовал бы при звездах, как Ван Гог, мечтал, читая стихи Бенедет-ти, и песнь Серра была бы моей лунной серенадой. Я омывал бы розы своими слезами, чтобы вкусить боль от их шипов и алый поцелуй их лепестков. Боже мой, если бы у меня было немного жизни... Я не пропустил бы дня, чтобы не говорить любимым людям, что я их люблю. Я бы убеждал каждую женщину и каждого мужчину, что люблю их, я бы жил в любви с любовью. Я бы доказал людям, насколько они не правы, думая, что когда они стареют, то перестают любить: напротив, они стареют потому, что перестают любить! Ребенку я дал бы крылья и сам научил бы его летать. Стариков я бы научил тому, что смерть приходит не от старости, но от забвения. Я ведь тоже многому научился у вас, люди. Я узнал, что каждый хочет жить на вершине горы, не догадываясь, что истинное счастье ожидает его на спуске. Я понял, что, когда новорожденный впервые хватает отцовский палец крошечным кулачком, он хватает его навсегда. Я понял, что человек имеет право взглянуть на другого сверху вниз лишь для того, чтобы помочь ему встать на ноги. Я так многому научился от вас, но, по правде говоря, от всего этого немного пользы, потому что, набив этим сундук, я умираю. Это прощальные слова мастера, который уже однажды подарил миру ЭТО: "Люби так, как будто тебя никогда не предавали. Работай так, как будто тебе не нужны деньги. Танцуй так, как будто тебя никто не видит. Пой так, как будто тебя никто не слышит. Живи так, как будто живешь в раю.."
Jenny: Мой любимый писатель. Не трать время на человека, который не стремится провести его с тобой. Возможно, в этом мире ты всего лишь человек, но для кого-то ты — весь мир. Никогда не переставай улыбаться, даже когда тебе грустно: кто-то может влюбиться в твою улыбку. Настоящий друг – это тот, кто будет держать тебя за руку и чувствовать твое сердце. Я люблю тебя не за то, кто ты, а за то, кто я, когда я с тобой. Ни один человек не заслуживает твоих слез, а те, кто заслуживают, не заставят тебя плакать. Не плачь, потому что это закончилось. Улыбнись, потому что это было. Если ты любишь что-то — отпусти. Если оно твое — оно вернется. Для мира ты можешь быть просто одним человеком, но для одного человека, ты можешь быть целым миром…
Jenny: После 40 лет многие пересматривают свою жизнь, меняют профессию и партнера. После 50 чаще задумываются о том, что жизнь проходит. Эта мысль вызывает страх, но и определяет дальнейшие действия в жизни. Многие спрашивают себя, долго ли они еще будут жить. Боятся тяжело заболеть. Мужчины после 50, которых не устраивает их личная жизнь, хотят еще раз испытать настоящую любовь. Хотят, чтоб ими восхищались, чтоб их уважали, спрашивают себя, почему их не любят. И мужчины и женщины после 50, если справляются со своими душевными волнениями, печалью, поднимаются на новый пик счастья, проживают вторую молодость.
подруга: "Если ты выживешь -- помни, что я люблю тебя." -------------------------------------------------------------------------------- После землетрясения в Японии, когда спасатели добрались до развалин дома молодой женщины, они увидели ее тело через трещины. Её поза была очень странной -- она опустилась на колени, как молящийся человек, ее тело было наклонено вперед, а руки что-то обхватывали. Рухнувший дом повредил ей спину и голову. С большим трудом, лидер команды спасателей просунул руку через узкую щель в стене к телу женщины. Он надеялся, что она еще жива. Тем не менее, ее холодное тело, говорило о том, что она скончалась. Вместе с остальной командой он покинул этот дом, чтобы исследовать следующее рухнувшее здание. Но непреодолимая сила звала руководителя группы к дому погибшей женщины. Снова, опустившись на колени, он просунул голову через узкие щели, чтобы исследовать место под телом женщины. Вдруг он вскрикнул от волнения: <<Ребенок! Тут ребенок! <<. Вся команда тщательно убирала груды обломков вокруг тела женщины. Под ней лежал 3-месячный мальчик, завернутый в цветастое одеяло. Очевидно, что женщина пожертвовала собой ради спасения сына. Когда дом рушился, она закрыла сына своим телом. Маленький мальчик все еще мирно спал, когда руководитель команды взял его на руки. Врач быстро прибыл, чтобы обследовать мальчика. Развернув одеяло, он увидел сотовый телефон. На экране было текстовое сообщение: <<Если ты выживешь -- помни, что я люблю тебя. <<Этот сотовый телефон переходил из рук в руки. Каждый, кто читал сообщение плакал. <<Если ты выживешь -- помни, что я люблю тебя>>
Jenny: Сильно. Очень трогательно.
подруга: Собака судьбы Хорошая вещь - Скайп, нахожу друзей, с которыми не виделась давным-давно. Вот нашелся некто Миша, когда-то он был душей компании, но рано женился, пошли дети, и он выпал из нашего круга. И вдруг нашелся, и в числе всего прочего рассказал такую историю: Все у меня шло хорошо, жена досталась просто на зависть, трое детей-погодков только в радость, бизнес развивался в таком темпе, чтобы жить с него было можно, а внимания к себе не привлекал ни со стороны налоговой, ни со стороны братков. Словом, счастье и пруха полные. Сначала аж не верилось, потом привык и думал, что всегда так и будет. А на двадцатом году появилась в жизни трещина. Началось со старшего сына. Меня родители воспитывали строго, и как подрос, наказывали выбрать хорошую девушку по душе, жениться и строить семью. Я так и сделал и ни разу не пожалел. И детей своих этому учил. Только то ли времена изменились, то ли девушки другие пошли, но не может сын такой девушки отыскать, чтобы смотрела ему в глаза, а не ниже пояса, то есть в кошелек или в трусы. И деньги есть, и образование получает, и внешностью Бог не обидел, а все какая-то грязь на него вешается. И мается парень, и мы за него переживаем, словом, невесело стало в доме. Дальше - хуже. Заболела теща, положили в больницу, там она через неделю и умерла. Отплакали, отрыдались. Тесть остался один, не справляется. А родители жены попались просто золотые люди, между своими и ее родителями никогда разницу не делал. Забираем тестя к себе, благо место есть. Жена довольна, дети счастливы, ему спокойнее. Все бы хорошо, НО! У тещи был пес, то ли черный терьер, то ли ризен, то ли просто черный лохматый урод. Забрали и его, себе на горе. Все грызет, детей прикусывает, на меня огрызается, гадит, гулять его надо выводить вдвоем, как на распорке. Вызывал кинологов, денег давал без счету чтоб научили, как с ним обходиться, без толку. Говорят, проще усыпить. Тут тесть решил, что когда собачка умрет, тогда и ему пора. Оставили до очередного раза. Дети ходят летом в джинсах, с длинными рукавами: покусы от меня прячут, жалеют дедушку. К осени совсем кранты пришли, озверел, грызет на себе шкуру, воет. Оказывается, его еще и надо триминговать. Объехали все салоны, нигде таких злобных не берут. Наконец, знающие люди натакали на одного мастера, который возьмется. Позвонили, назначили время: 7 утра. Привожу. Затаскиваю. Кобель рвется, как бешеный. Выходит молоденькая девчушка крошечных размеров. Так и так, говорю, любые деньги, хоть под наркозом (а сам думаю, чтоб он сдох под этим наркозом, сил уже нет). Берет она у меня из рук поводок, велит прийти ровно без десяти десять, и преспокойно уводит его. Прихожу как велено. Смотрю, эта девчушка выстригает шерсть между пальцами у шикарного собакера. Тот стоит на столе, стоит прямо, гордо, не шевелясь, как лейтенант на параде, во рту у него резиновый оранжевый мячик. Я аж загляделся. Только когда он на меня глаз скосил, тогда я понял, что это и есть мой кобель. А эта пигалица мне и говорит: - Хорошо, что Вы вовремя пришли, я вам покажу, как ему надо чистить зубы и укорачивать когти. Тут я не выдержал, какие зубы! Рассказал ей всю историю, как есть. Она подумала и говорит: - Вы, говорит, должны вникнуть в его положение. Вам-то известно, что его хозяйка умерла, а ему - нет. В его понимании вы его из дома украли в отсутствии хозяйки и насильно удерживаете. Тем более, что дедушка тоже расстраивается. И раз он убежать не может, то он старается сделать все, чтобы вы его из дома выкинули. Поговорите с ним по-мужски, объясните, успокойте. Загрузил я кобеля в машину, поехал прямиком в старый тещин дом. Открыл, там пусто, пахнет нежилым. Рассказал ему все, показал. Пес слушал. Не верил, но не огрызался. Повез его на кладбище, показал могилку. Тут подтянулся тещин сосед, своих навещал. Открыли пузырь, помянули, псу предложили, опять разговорились. И вдруг он ПОНЯЛ! Морду свою задрал и завыл, потом лег около памятника и долго лежал, морду под лапы затолкал. Я его не торопил. Когда он сам поднялся, тогда и пошли к машине. Домашние пса не узнали, а узнали, так сразу и не поверили. Рассказал, как меня стригалиха надоумила, и что из этого вышло. Сын дослушать не успел, хватает куртку, ключи от машины, просит стригалихин адрес. - Зачем тебе? - спрашиваю. - Папа, я на ней женюсь. - Совсем тронулся, говорю. Ты ее даже не видел. Может, она тебе и не пара. - Папа, если она прониклась положением собаки, то неужели меня не поймет? Короче, через три месяца они и поженились. Сейчас подрастают трое внуков. А пес? Верный, спокойный, послушный, невероятно умный пожилой пес помогает их нянчить. Они ему и чистят зубы по вечерам.
Jenny: Последний лист В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету! И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию". Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия. Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за нагу. Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома. Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор. - У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает? - Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив. - Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины? - Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет. - Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти. После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм. Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула. Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу. Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке. - Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а потом: - "десять" и "девять", а потом: - "восемь" и "семь" - почти одновременно. Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи. - Что там такое, милая? - спросила Сью. - Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять. - Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди. - Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе? - Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя. - Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я. - Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору. - Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила Джонси. - Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья. - Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев. - Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду. Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц. Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями. - Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси! - Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка. - Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да! Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы. На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы. - Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси. Сью устало повиновалась. И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей. - Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я. - Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. - Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной? Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми. День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли. Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору. Лист плюща все еще оставался на месте. Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке. - Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь. Часом позже она сказала: - Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив. Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую. - Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее. На другой день доктор сказал Сью: - Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно. В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой. - Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.
Ангелина: Очень хороший рассказ! Спасибо, Дженни!
подруга: нда....О'Генри...я им зачитывалась в в школе еще...
Jenny: Я знаю, что вы читаете много.
Jenny: Иосиф Бродский Сонет Переживи всех. Переживи вновь, словно они -- снег, пляшущий снег снов. Переживи углы. Переживи углом. Перевяжи узлы между добром и злом. Но переживи миг. И переживи век. Переживи крик. Переживи смех. Переживи стих. Переживи всех.
Jenny: Иосиф Бродский Одиночество Когда теряет равновесие твое сознание усталое, когда ступеньки этой лестницы уходят из под ног, как палуба, когда плюет на человечество твое ночное одиночество, -- ты можешь размышлять о вечности и сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия произведения искусства, и -- кстати -- самого зачатия Мадонной сына Иисуса. Но лучше поклоняться данности с глубокими ее могилами, которые потом, за давностью, покажутся такими милыми. Да. Лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими, покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами. Да. Лучше поклонятся данности с убогими ее мерилами, которые потом до крайности, послужат для тебя перилами (хотя и не особо чистыми), удерживающими в равновесии твои хромающие истины на этой выщербленной лестнице.
Jenny: Иосиф Бродский Меньше единицы ... Человек с головой, конечно, пытался перехитрить систему -- изобретая разные обходные маневры, вступая в сомнительные сделки с начальством, громоздя ложь на ложь, дергая ниточки семейных связей. На это уходит вся жизнь целиком. Но ты поймешь, что сплетенная тобой паутина -- паутина лжи, и, несмотря на любые успехи и чувство юмора, будешь презирать себя. Это -- окончательное торжество системы: перехитришь ты ее или же примкнешь к ней, совесть твоя одинаково нечиста. Народная мудрость гласит, что нет худа без добра,-- справедливо, видимо, и обратное. Амбивалентность, мне кажется,-- главная характеристика нашего народа. Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть самой несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом. Наша новейшая история хорошо позаботилась и о тех и о других. Какая-то мудрость в этом есть. Можно даже подумать, что эта амбивалентность и есть мудрость, что жизнь сама по себе не добра и не зла, а произвольна. Может быть, наша литература потому так замечательно и отстаивает добро, что чересчур сильно ему сопротивление. Будь эта направленность только двоемыслием, это было бы прекрасно; но она гладит против шерсти инстинкты. Именно эта амбивалентность, я полагаю, и есть та "благая весть", которую Восток, не имея предложить ничего лучшего, готов навязать остальному миру. И мир, кажется, для этого созрел. Но если отвлечься от судеб мира, единственный способ для мальчишки восстать против своего жребия -- это сойти с рельсов. Сделать это было трудно -- из-за родителей, из-за того, что ты сам страшишься неведомого. А главное, потому что будешь непохож на большинство, большинство же -- ты впитал это с материнским молоком -- право. Требуется определенная беззаботность, а беззаботности у меня всегда хватало. Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе -- и некоторых однокашников, и, главное, учителей. И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца. ...Что бы ни подвигло меня на решение -- ложь ли, правда ли, или (скорее всего) их смесь,-- я бесконечно благодарен им за то, что было, судя по всему, моим первым свободным поступком. Это был инстинктивный поступок, отвал. Рассудок сыграл тут очень небольшую роль. Я знаю это потому, что с тех пор уходы мои повторялись -- с нарастающей частотой. И не всегда по причине скуки или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь придет и потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить. Тогда ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса. И вовсе не важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворенного. После я не раз сожалел о своем поступке -- в особенности видя, как успешно продвигаются мои однокашники внутри системы. Однако я знал кое-что такое, чего не знали они. В сущности, я тоже продвигался, но в противоположном направлении, и забирался несколько дальше. Что мне особенно приятно -- я застал "рабочий класс" в его истинно пролетарской фазе, до того, как в конце пятидесятых годов он начал омещаниваться. Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом. Маркс опознал бы их немедленно. Они -- а вернее, мы -- жили в коммунальных квартирах -- по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом или с соседями на общей кухне или в утренней очереди к общему сортиру, били своих баб смертным боем, рыдали не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино, матерились так густо, что обычное слово вроде "аэроплана" резало слух, как изощренная похабщина,-- и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта. ...Тогда я еще не знал, что всем этим наградил нас век разума и прогресса, век массового производства; я приписывал это государству и отчасти самой стране, падкой на все, что не требует воображения. И все-таки думаю, что не совсем ошибался. Казалось бы, где, как не в централизованном государстве, легче всего сеять и распространять просвещение? Правителю, теоретически, доступнее совершенство (на каковое он в любом случае претендует), чем представителю. Об этом твердил Руссо. Жаль, что так не случилось с русскими. Страна с изумительно гибким языком, способным передать тончайшие движения человеческой души, с невероятной этической чувствительностью (благой результат ее в остальном трагической истории) обладала всеми задатками культурного, духовного рая, подлинного сосуда цивилизации. А стала адом серости с убогой материалистической догмой и жалкими потребительскими поползновениями. Мое поколение сия чаша отчасти миновала. Мы произросли из послевоенного щебня -- государство зализывало собственные раны и не могло как следует за нами проследить. Мы пошли в школу, и, как ни пичкала нас она возвышенным вздором, страдания и нищета были перед глазами повсеместно. Руину не прикроешь страницей "Правды". Пустые окна пялились на нас, как глазницы черепов, и при всем нашем малолетстве мы ощущали трагедию. Конечно, мы не умели соотнести себя с руинами, но в этом и не было нужды: их эманация обрывала смех. Потом смех возобновлялся, и вполне бездумный,-- но это было все-таки возобновление. В послевоенные годы мы чуяли в воздухе странную напряженность; что-то нематериальное, почти призрачное. А мы были малы, мы были мальчишки. Скудость окружала нас, но, не ведая лучшего, мы от нее не страдали. Велосипеды были старые, довоенные, а владелец футбольного мяча почитался буржуем. Наше белье и одежки были скроены матерями из отцовских мундиров и латаных подштанников: adieu, Зигмунд Фрейд. Так что вкус к имуществу у нас не развился. То, что доставалось нам потом, было скверно сделано и уродливо на вид. Самим вещам мы предпочитали идеи вещей, хотя, когда мы глядели в зеркало, увиденное там нас не очень радовало. У нас не было своих комнат, чтобы заманить туда девушку, и у девушек не было комнат. Романы наши были по преимуществу романы пешеходные и романы бесед; если бы с нас брали по одометру, это встало бы в астрономическую сумму. Старые склады, набережные реки в заводских районах, жесткие скамейки в мокрых скверах и холодные подъезды общественных зданий -- вот привычные декорации наших первых пневматических блаженств. У нас никогда не было так называемых "материальных стимулов". А идеологические смешили даже детсадовцев. Если кто-то продавался, то не за добро и не за комфорт: таковых не имелось в наличии. Продавался он по душевной склоннности и знал это сам. Предложения не было, был чистый спрос. Если мы делали этический выбор, то исходя не столько из окружающей действительности, сколько из моральных критериев, почерпнутых в художественной литературе. Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного. Книги, возможно благодаря их свойству формальной завершенности, приобретали над нами абсолютную власть. Диккенс был реальней Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах. Это превращалось в порочный круг, но мы не стремились из него вырваться. По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России -- и слава Богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру; для нас Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне. Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими, мы явно вели вымышленную или выморочную жизнь. Но если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы. Инстинкты склоняли нас к чтению, а не к действию. Неудивительно, что реальная наша жизнь шла через пень-колоду. Даже те из нас, кто сумел продраться через дебри "высшего образования", с неизбежным поддакиванием и подпеванием системе, в конце концов, не вынеся навеянных литературой угрызений, выбывали из игры. Мы становились чернорабочими -- на физических или издательских работах,-- занимались чем-то не требующим умственных усилий: высекали надписи на могильных плитах, изготовляли синьки, переводили технические тексты, проявляли рентгеновские снимки, работали счетоводами и переплетчиками. Время от времени мы появлялись на пороге приятельской квартиры, с бутылкой в одной руке, закуской, или конфетами, или цветами в другой, и просиживали вечер, разговаривая, сплетничая, жалуясь на идиотизм высокого начальства и гадая, кто из нас скорее умрет. А теперь я должен отставить местоимение "мы". Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по-русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее. Для этих людей цивилизация значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка. И не были они, как может показаться, еще одним потерянным поколением. Это было единственное поколение русских, которое нашло себя, для которого Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб. Бедно одетые, но чем-то все-таки элегантные, тасуемые корявыми руками своих непосредственных начальников, удиравшие, как зайцы, от ретивых государственных гончих и еще более ретивых лисиц, бедные и уже не молодые, они все равно хранили любовь к несуществующему (или существующему лишь в их лысеющих головах) предмету, именуемому цивилизацией. Безнадежно отрезанные от большого мира, они думали, что уж этот-то мир должен быть похож на них; теперь они знают, что и он похож на других, только нарядней. Я пишу это, закрываю глаза и почти вижу, как они стоят в своих обшарпанных кухнях со стаканами в руках и ироническими гримасами на лицах. "Давай, давай,-- усмехаются они.-- Liberte', Egalite', Fraternite'4... Почему никто не добавит Культуру?"
Jenny: Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло. И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо -- над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать. Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу. Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык континента, скованный немотой, и большой мост аркой возвышался в темно-синем небе, как железное небо. Если у мальчика были две минуты в запасе, он скатывался на лед и проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о том, что делают рыбы под таким толстым льдом. Потом он останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс. Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею. Меньше единицы. И. Бродский
Jenny: О Мандельштаме и Ленинграде. Санкт-Петербург Не то чтобы Мандельштам был "культурным" поэтом, он был скорее поэтом цивилизации и для цивилизации. Однажды, когда его попросили определить акмеизм -- литературное движение, к которому он принадлежал,-- он ответил: "Тоска по мировой культуре". Это понятие о мировой культуре является отличительно русским. По причине своего положения (ни восток, ни запад) и ущербной истории Россия всегда страдала от комплекса культурной неполноценности, по крайней мере по отношению к Западу. Из этой неполноценности произрастал идеал определенного культурного единства "там" и, как следствие,-- интеллектуальный аппетит ко всему поступающему с той стороны. Это, в известном смысле, русская версия эллинизма, и мандельштамовское замечание об "эллинистической бледности" Пушкина не было праздным. Средоточием русского эллинизма был Санкт-Петербург, Вероятно, лучшей эмблемой мандельштамовского отношения к этой, так сказать, мировой культуре мог бы быть строго классический портик санкт-петербургского адмиралтейства, украшенный изображениями трубящих ангелов и увенчанный золотым шпилем с очертанием клипера на конце. С тем чтобы понять его поэзию лучше, англоязычному читателю, вероятно, должно представлять, что Мандельштам был евреем, живущим в столице имперской России, где господствующей религией являлось православие, где политическое устройство было прирожденно византийским и чей алфавит придуман двумя греческими монахами. В историческом смысле эта органическая смесь сильнее всего ощущалась в Петербурге, который стал для Мандельштама "знакомой до слез" эсхатологической нишей на остаток его недолгой жизни. Достаточно долгой, однако, для того, чтобы увековечить город, и если его поэзию называли иногда "петербургской", то причин рассматривать это определение как одновременно точное и лестное больше чем одна. Точное -- потому что, будучи административной столицей империи, Петербург являлся также духовным центром оной, и в начале века эти струи смешивались там так же, как и в стихах Мандельштама. Лестное -- потому что и поэт, и город выиграли в значительности от их сопоставления. Если Запад был Афинами, то Петербург десятых годов был Александрией. Это "окно в Европу", как прозвали Петербург добрые люди в эпоху Просвещения, этот "самый умышленный город в мире", как позднее определил его Достоевский, лежащий на широте Ванкувера, в устье реки, равной по ширине Гудзону между Манхеттеном и Нью-Джерси, был и есть прекрасен тем типом красоты, что бывает вызвана безумием -- или попыткой это безумие сокрыть. Классицизм никогда не осваивал таких пространств, и итальянские архитекторы, постоянно приглашавшиеся сменяющимися русскими монархами, отлично это понимали. Гигантские бесконечные вертикальные плоты белых колонн плывут от фасадов дворцов -- владения царя, его семьи, аристократии, посольств и нуворишей -- по зеркалу реки в Балтику. На главной улице империи -- Невском проспекте -- есть церкви всех вероисповеданий. Бесчисленные широкие улицы наполнены кабриолетами, недавно вошедшими в употребление автомобилями, праздными, хорошо одетыми толпами, первоклассными лавками, кондитерскими и т. д. Огромные площади с конными статуями бывших правителей и триумфальными колоннами повыше Нельсоновой. Изобилие издательств, журналов, газет, политических партий (больше, чем в современной Америке), театров, ресторанов, цыган. Все это окружено кирпичным Бирнамским лесом дымящих заводских труб и окутано влажным, серым, широко раскинувшимся покрывалом северного неба. Одна война проиграна, другая -- мировая война -- предстоит, а вы -- маленький еврейский мальчик с сердцем, полным русских пятистопных ямбов. Санкт-Петербург
Jenny: Санкт-Петербург В поэзии, как и везде, духовное превосходство всегда оспаривается на физическом уровне. Невольно возникает мысль, что именно разрыв с символистами (тут не обошлось без их антисемитизма) содержал ростки будущего Мандельштама. Я имею в виду не столько глумление Георгия Иванова над стихотворением Мандельштама в 1917 году, чему затем вторили официальные гонения тридцатых, сколько растущее разобщение Мандельштама с любыми формами массового производства, особенно языкового и психологического. Результатом был эффект, при котором чем яснее голос, тем резче диссонанс. Нет хора, которому бы это понравилось, и эстетическая обособленность приобретает физические параметры. Как только человек создает собственный мир, он становится инородным телом, в которое метят все законы: тяготения, сжатия, отторжения, уничтожения. Мир Мандельштама был достаточно велик, чтобы навлечь их все. Я не думаю, что, избери Россия другой исторический путь, его судьба уж так бы изменилась. Его мир был слишком автономен, чтобы раствориться. Кроме того, Россия пошла путем, которым пошла, и для Мандельштама, чье поэтическое развитие было стремительным само по себе, это направление могло означать только одно -- ошеломительное ускорение. Это ускорение повлияло прежде всего на характер его стиха. Его величественное, задумчивое цезурированное течение сменилось быстрым, резким, бормочущим движением. Мандельштаму сделалась свойственна поэзия высокой скорости и оголенных нервов, иногда загадочная, с многочисленными перепрыгиваниями через самоочевидное, поэзия как бы с усеченным синтаксисом. И все же на этом пути она стала подобной песне не барда, а птицы с пронзительными непредсказуемыми переливами и тонами, чем-то наподобие тремоло щегла. И как птица эта, он оказался мишенью для любого вида камней, щедро швыряемых в него Отчизной. Не то чтобы Мандельштам возражал против происходивших в России политических изменений. Его чувство меры и ирония были достаточными для признания эпического характера всего происходящего. Кроме того, он был язычески жизнерадостным человеком, и, с другой стороны, ноющие интонации были полностью узурпированы символистами. К тому же с начала века воздух полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с приходом революции почти все приняли случившееся за желанное. Ответ Мандельштама был, возможно, единственной трезвой реакцией на события, которые потрясли мир и вскружили премного светлых голов: Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, Скрипучий поворот руля. (Из "Сумерек свободы") Но камни уже летели, и птица тоже. Их взаимные траектории исчерпывающе описаны в воспоминаниях вдовы поэта, и они заняли два тома. Эти книги не только введение в его поэзию, хотя и введение тоже. Но каждый поэт, сколько бы он ни писал, передает в своем стихе, выражаясь физически или статистически, самое большее -- одну десятую собственной жизненной реальности. Сын цивилизации. И. Бродский Санкт-Петербург
Jenny: Посвящается позвоночнику Сколь бы чудовищным или, наоборот, бездарным день ни оказался, вы вытягиваетесь на постели и -- больше вы не обезьяна, не человек, не птица, даже не рыба. Горизонтальность в природе -- свойство скорее геологическое, связанное с отложениями: она посвящается позвоночнику и рассчитана на будущее. То же самое в общих чертах относится ко всякого рода путевым заметкам и воспоминаниям; сознание в них как бы опрокидывается навзничь и отказывается бороться, готовясь скорее ко сну, чем к сведению счетов с реальностью. Записываю по памяти: путешествие в Бразилию. Никакое не путешествие, просто сел в самолет в девять вечера (полная бестолковщина в аэропорту: "Вариг" продал вдвое больше билетов на этот рейс, чем было мест; в результате обычная железнодорожная паника, служащие (бразильцы) нерасторопны, безразличны; чувствуется государственность -- национализированность -- предприятия: госслужащие). Самолет битком; вопит младенец, спинка кресла не откидывается, всю ночь провел в вертикальном положении, несмотря на снотворное. Это при том, что только 48 часов назад прилетел из Англии. Духота и т. д. В довершение всего прочего, вместо девяти часов лету получилось 12, т. к. приземлились сначала в Сан-Пауло -- под предлогом тумана в Рио, -- на деле же потому, что у половины пассажиров билеты были именно до Сан-Пауло. От аэропорта до центра такси несется по правому (?) берегу этой самой Январской реки, заросшему портовыми кранами и заставленному океанскими судами, сухогрузами, танкерами и т. п. Кроме того, там и сям громоздятся серые (шаровые) громады бразильского ВМФ. (В одно прекрасное утро я вышел из гостиницы и увидел входящую в бухту цитату из Вертинского: "А когда придет бразильский крейсер, капитан расскажет вам про гейзер...") Слева, стало быть, от шоссе пароходы, порт, справа, через каждые сто метров, группы шоколадного цвета подростков играют в футбол. Говоря о котором, должен заметить, что удивляться успехам Бразилии в этом виде спорта совершенно не приходится, глядя на то, как здесь водят автомобиль. Что действительно странно при таком вождении, так это численность местного населения. Местный шофер -- это помесь Пеле и камикадзе. Кроме того, первое, что бросается в глаза, это полное доминирование маленьких "фольксвагенов" ("жуков"). Это, в сущности, единственная марка автомобилей, тут имеющаяся. Попадаются изредка "рено", "пежо" и "форды", но они в явном меньшинстве. Также телефоны -- все системы Сименс (и Шуккерт). Иными словами, немцы тут на коне, так или иначе. (Как сказал Франц Беккенбауэр: "Футбол -- самая существенная из несущественных вещей".) Рио-де-Жанейро Нас поселили в гостинице "Глория", старомодном четырнадцатиэтажном сооружении с весьма диковинной системой лифтов, требующих постоянной пересадки из одного в другой. За неделю, проведенную в этой гостинице, я привык к ней как к некоей утробе -- или внутренностям осьминога. В определенном смысле гостиница эта оказалась куда более занятной, чем мир вовне. Рио -- вернее, та часть его, к-рую мне довелось увидеть, -- весьма однообразный город, как в смысле застройки, так и планировки; и в смысле богатства, и в смысле нищеты. Двух-трехкилометровая полоса земли между океаном и скальным нагромождением вся заросла сооружениями, а ля этот идиот Корбюзье. Девятнадцатый и восемнадцатый век уничтожены совершенно. В лучшем случае вы можете наткнуться на останки купеческого модерна конца века с его типичным сюрреализмом аркад, балконов, извивающихся лестниц, башенок, решеток и еще черт знает чем. Но это -- редкость. И редкость же маленькие четырех-трехэтажные гостиницы на задах в узких улицах за спиной этих оштукатуренных громад; улочки, карабкающиеся под углом минимум в 75 градусов на склоны холмов и кончающиеся вечнозеленым лесом, подлинными джунглями. В них, в этих улицах, в маленьких виллах, в полудоходных домах живет местное -- главным образом обслуживающее приезжих -- население: нищее, немного отчаянное, но в общем не слишком возражающее против своей судьбы. Здесь вечером вас через каждые десять метров приглашают поебаться, и, согласно утверждению зап. германского консула, проститутки в Рио денег не берут -- или, во всяком случае, не рассчитывают на получение и бывают чрезвычайно удивлены, если клиент пожелает расплатиться. Рио-де-Жанейро Похоже на то, что Его Превосходительство был прав. Проверить не было возможности, ибо был, что называется, с утра до вечера занят делегаткой из Швеции, мастью и бездарностью в деле чрезвычайно напоминавшей К. Х., с той лишь разницей, что та не была ни хамкой, ни психопаткой (впрочем, я тоже был тогда лучше и моложе и, не представь меня К. тогда своему суженому и их злобствующему детенышу, мог бы даже, как знать, эту бездарность преодолеть). На третий день моего пребывания в Рио и на второй этих шведских игр мы отправились на пляж в Копакабане, где у меня вытащили, пока я загорал, четыреста дубов плюс мои любимые часы, подаренные мне Лиз Франк шесть лет назад в Массачузетсе. Кража была обставлена замечательно, и, как ко всему здесь, к делу была привлечена природа -- в данном случае в образе пегой овчарки, разгуливающей по пляжу и по наущению хозяина, пребывающего в отдалении, оттаскивающей в сторону портки путешественника. Путешественник, конечно же, не заподозрит четвероногое: ну, крутится там собачка одна поблизости, и все. Двуногое же тем временем потрошит ваши портки, гуманно оставляя пару крузейро на автобус до гостиницы. Так что об экспериментах с местным населением не могло быть и речи, что бы там ни утверждал немецкий консул, угощая нас производящей впечатление жидкостью собственного изготовления, отливавшей всеми цветами радуги. Пляжи в Рио, конечно же, потрясающие. Вообще, когда самолет начинает снижаться, вы видите, что почти все побережье Бразилии -- один непрерывный пляж от экватора до Патагонии. С вершины Корковадо -- скалы, доминирующей над городом и увенчанной двадцатиметровой статуей Христа (подаренной городу не кем иным как Муссолини), открывается вид на все три: Копакабана, Ипанама, Леблон -- и многие другие, лежащие к северу и к югу от города, и на бесконечные горные цепи, вдоль чьих подошв громоздятся белые бетонные джунгли этого города. В ясную погоду у вас впечатление, что все ваши самые восхитительные грезы суть жалкое, бездарное крохоборство недоразвитого воображения. Боюсь, что пейзажа, равного здесь увиденному, не существует.
Jenny: Поскольку я пробыл там всего неделю, все, что я говорю, не выходит, по определению, за рамки первого впечатления. Отметив сие, я могу только сказать, что Рио есть наиболее абстрактное (в смысле культуры, ассоциации и проч.) место. Это город, где у вас не может быть воспоминаний, проживи вы в нем всю жизнь. Для выходца из Европы Рио есть воплощение биологической нейтральности. Ни один фасад, ни одна улочка, подворотня не вызовут у вас никаких аллюзий. Это город -- город двадцатого века, ничего викторианского, ничего даже колониального. За исключением, пожалуй, здания пассажирской пристани, похожей одновременно на Исаакиевский собор и на вашингтонский Капитолий. Благодаря этому безличному (коробки, коробки и коробки), имперсональному своему характеру, благодаря пляжам, адекватным в своих масштабах и щедрости, что ли, самому океану, благодаря интенсивности, густоте, разнообразию и совершенному несовпадению, несоответствию местной растительности всему тому, к чему европеец привык, Рио порождает ощущение полного бегства от действительности -- как мы ее привыкли себе представлять. Всю эту неделю я чувствовал себя, как бывший нацист или Артюр Рембо: все позади -- и все позволено. Может быть даже, говорил я себе, вся европейская культура, с ее соборами, готикой, барокко, рококо, завитками, финтифлюшками, пилястрами, акантами и проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу. Не показательно ли, что культура -- как мы ее знаем -- и расцвела-то именно в Средиземноморье, где растительность начинает меняться и как бы обрывается над морем перед полетом или бегством в свое подлинное отечество... Что до конгресса ПЕН-Клуба, это было мероприятие, отчаянное по своей скуке, бессодержательности и отсутствию какого бы то ни было отношения к литературе. Марио Варгас Льоса и, может быть, я были единственными писателями в зале. Сначала я просто решил игнорировать весь этот бред; но, когда вы встречаетесь каждое утро с делегатами (и делегатками -- в деле гадкими делегатками) за завтраком, в холле, в коридоре и т. д., мало-помалу это начинает приобретать черты реальности. Под конец я сражался как лев за создание отделения ПЕН-Клуба для вьетнамских писателей в изгнании. Меня даже разобрало, и слезы мешали говорить. Под конец составился октаэдр: Ульрих фон Тирн со своей женой, Фернандо Б. (португалец) с женой, Томас (швед) с дамой из Дании и с Самантхой (т. е. скандинавский треугольник в его случае) и я со своей шведкой. Плюс-минус два зап. немца, полупьяные, полусумасшедшие. В этой -- или примерно в этой -- компании мы слонялись из кабака в кабак, выпивали и закусывали. Каждый день, натыкаясь друг на друга за завтраком в кафетерии гостиницы или в холле, мы задавали друг другу один и тот же вопрос: "Что вы поделываете вечером?" -- и в ответ раздавалось название того или иного ресторана или же название заведения, где отцы города собирались нас сегодня вечером развлекать с присущей им, отцам, торжественной глупостью, спичами и т. п. На открытие конгресса прибыл президент Бразилии генерал Фигурейдо, произнес три фразы, посидел в президиуме, похлопал Льосу по плечу и убыл в сопровождении огромной кавалькады телохранителей, полиции, офицеров, генералов, адмиралов и фотографов всех местных газет, снимавших его с интенсивностью людей, как бы убежденных, что объектив в состоянии не столько запечатлеть поверхность, сколько проникнуть внутрь великого человека. Занятно было наблюдать всю эту шваль, готовую переменить хозяина ежесекундно, встать под любое знамя в своих пиджаках и галстуках, и белых рубашках, оттеняющих их напряженные шоколадные мордочки. Не люди, а какая-то помесь обезьяны и попугая. Плюс преклонение перед Европой и постоянные цитаты то из Гюго, то из Мальро с довольно приличным акцентом. Третий мир унаследовал все, включая комплекс неполноценности Первого и Второго. "Когда ты улетаешь?" -- спросил меня Ульрих. "Завтра", -- ответил я. "Счастливец", -- сказал он, ибо он оставался в Рио, куда прибыл вместе со своей женой -- как бы спасать брак, что, впрочем, ему уже вполне, по-моему, удалось. Так что он будет покамест торчать в Рио, ездить на пляж с местными преподавателями немецкой литературы, а по ночам, в гостинице, выскальзывать из постели и в одной рубашке стучаться в номер Самантхи. Ее комната как раз под его комнатой. 1161 и 1061. Вы можете обменять доллары на крузейро, но крузейро на доллары не обмениваются. По окончании конгресса я предполагал остаться в Бразилии дней на десять и либо снять дешевый номер где-ниб. в районе Копакабаны, ходить на пляж, купаться и загорать, либо отправиться в Бахию и попытаться подняться вверх по Амазонке и оттуда в Куско, из Куско -- в Лиму и назад, в Нью-Йорк. Но деньги были украдены, и, хотя я мог взять 500 дубов в "Америкен экспресс", делать этого не стал. Мне интересен этот континент и эта страна в частности; но боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского автора -- дать дуба в джунглях. Но невежество мое относительно южной тематики столь глубоко, что даже самый трагический опыт вряд ли просветил бы меня хоть на йоту. Есть нечто отвратительное в этом скольжении по поверхности с фотоаппаратом в руках, без особенной цели. В девятнадцатом веке еще можно было быть Жюль Верном и Гумбольдтом, в двадцатом следует оставить флору и фауну на их собственное усмотрение. Во всяком случае, я видел Южный Крест и стоял лицом к солнцу в полдень, имея запад слева и восток -- справа. Что до нищеты фавел, то да простят мне все те, кто на прощение способен, она -- нищета эта -- находится в прямой пропорции к неповторимости местного пейзажа. На таком фоне (океана и гор) социальная драма воспринимается скорее как мелодрама не только ее зрителями, но и самими жертвами. Красота всегда немного обессмысливает действительность; здесь же она составляет ее -- действительности -- значительную часть. Рио-де-Жанейро Бродский Иосиф Посвящaется позвоночнику (Далее http://www.rulit.net/books/posvyashchaetsya-pozvonochniku-read-56166-1.html)
Jenny: Театр поэзии Аллы Демидовой. Иосиф Бродский http://www.youtube.com/watch?v=rOB3_N-k2gE
Jenny: д/ф "Точка невозврата" (об Иосифе Бродском) http://video.yandex.ru/users/ass-59/view/143/#
Jenny: Иосиф Бродский о России (1993 г.) [ut]https://www.youtube.com/watch?v=lMQuavb9f48[/ut] https://www.youtube.com/watch?v=lMQuavb9f48 Смотреть онлайн Прогулки с Бродским (1994) http://kinofilms.tv/film/progulki-s-brodskim/27532/ Иосиф Бродский _ Я Вас любил [ut]https://www.youtube.com/watch?v=Jlhv_QKmzEg[/ut] https://www.youtube.com/watch?v=Jlhv_QKmzEg Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги, Все разлетелось к черту, на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее, виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! все не по-людски! Я Вас любил так сильно, безнадежно, как дай Вам бог другими -- -- -- но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит -- по Пармениду -- дважды сей жар в груди, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться -- "бюст" зачеркиваю -- уст! 20 сонетов к Марии Стюарт (1974) И. Бродский
полная версия страницы